Великосветский свидетель

— Нет. Я предлагал, но Николай Дмитриевич боялся операции. Рядом с уздечкой у него проходила большая вена, он боялся, что из-за ошибки хирурга произойдет ее повреждение и он останется калекой. Очень переживал по этому поводу, но никаких доводов не хотел слышать.

— Он сильно переживал из-за фимоза?

— Да, очень сильно. Он ведь был сильным молодым человеком, по большому счету здоровым. Кровь так и играла. Вы можете представить, каково это, терпеть таковое ограничение.

— Ну, монахи же терпят плотские ограничения, — заметил Хартулари.

— Монахи для облегчения зова плоти постятся. И их эрекция не сопровождается болью. И потом, семнадцатилетнему юноше ведь не скажешь: будь монахом, правда? — весьма здраво возразил Николай Ильич.

— Может быть, все же Николай Прознанский мог провести половой акт в какой-то ограниченной или особой форме?

— Нет, при той форме фимоза, которая была у него, — категорически нет.

— А при помощи руки это было возможно?

— Я повторяю: он фактически не мог терпеть эрекцию, какой уж тут половой акт!

Хартулари помолчал, прошелся перед своим столом, потом извлек из бумаг исписанный лист бумаги:

— Николай Ильич, я прочитаю выдержку из дневника Николая Прознанского, объясните присяжным заседателям, о чем пишет автор.

Адвокат прочел тот фрагмент дневника, в котором Николай описывал посещение публичного дома.

— Это как раз тот момент, когда Николай имел возможность осуществить половой акт. Из текста можно заключить, что он пытался контролировать возбуждение и не доводить дело до эрекции, но не справился с этим. Это вызвало самые неприятные для него переживания. Как Вы сами можете заключить, он не испытал никаких положительных эмоций.

— Что ж, спасибо за исчерпывающие ответы. Пожалуй, последнее: родители Николая Прознанского знали о недуге сына?

— Да, разумеется. Конечно же, переживали, думали, как помочь.

— Конечно, — механически повторил Хартулари, — а помощник окружного прокурора, присутствующий в этом зале, был проинформирован вами?

— Да, разумеется, — с готовностью кивнул Николаевский, — я поставил его в известность.

Хартулари неожиданно повернулся к Шидловскому, в два шага подошел к столу обвинения и наклонился над ним. В эту секунду маленький худенький адвокат нависал над тучным помощником прокурора, сидевшем на стуле и немо таращившемся на него. Хартулари посмотрел прямо в глаза Шидловскому и неожиданно зычным голосом спросил:

— Так что же вы, Вадим Данилович, комедию здесь ломаете?!

— Шта-а-а?!! — заревел Шидловский в страшном гневе. — Эти дешевые адвокатские трюки…

Эти мизансцены… Я с самого начала знал, что нам представят дурную постановку! И не ошибся!

Но тут Кони стукнул молоточком. Судья был мрачен и не расположен к сантиментам.

— Представители сторон, подойдите ко мне, — произнес он тихо. — Последний обмен репликами стенографу в протокол не заносить!

Все трое — судья, прокурор и защитник, склонив головы («ну, прямо три грации», — подумал не без иронии Шумилов), зашептались. О чем они разговаривали, догадаться было довольно трудно, лишь изредка из невнятного бормотания вычленялись отдельные слова: «обвинение уничтожено», «отозвать и извиниться», «осталось посыпать голову пеплом», «скажите, что это ложь, и я еще раз раздавлю вас в открытом заседании». Наконец, Кони выпрямился в своем кресле и вторично ударил молоточком.

— Перерыв на час. После перерыва заседание продолжится в прежнем режиме!

Стало быть, по-быстрому договориться не получилось. Судья решил увести представителей сторон в свой кабинет, чтобы там найти приемлемую форму соглашения.

Шидловский отсутствовал ровно час и вернулся в зал судебных заседаний мрачнее тучи. Он прошел на свое место за столом по правую руку от судьи, молча уселся и тупо воззрился в пространство. Потом обернулся к Шумилову, сидевшему сзади.

— Вот что, голубчик, — сказал он шипящим шепотом, — пошел вон! Ты мне здесь не нужен.

Алексей Иванович мог бы многое сказать в ответ, но лучше это было сделать не здесь и не сейчас. Он поднялся и вышел из зала. На душе было неожиданно легко, как будто он долго-долго тащил в гору камень, наконец, бросил его и понял: какое же удовольствие идти без этой бесполезной ноши!

Покинув зал судебных установлений, он направился по месту службы, сел за стол и написал на чистом листе бумаги: