Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Кроме прочего, действительно помогла мне вся эта таможенная суета, ибо за что путное можно и пострадать малость, но волокиты эти бюрократические, которые и тебя сейчас окружают[268], до того омерзительны, что хочется бежать от них без оглядки. Первый день было, правда, страшновато, но и любопытство помогало: все я из окна отельчика выглядывал: «что, мол, там немчура делает?» А немчура как немчура, степенная такая публика. В метро ихнее или в какой дом входишь – дверь перед тобой держат, даже бабы, чтоб не ебнуло (тоже мне забота: подумаешь, дверью стукнет, не ломом же оглоушит). В общем я малость оклемался, разгуливаю по Вене, плюю (в урны, конечно)[269], корчу весьма любезные рожи здешней публике и цежу сквозь зубы «экскьюзьми вери мач» или «фэнькью», а они в ответ «данке шён»[270], а что до того и после этого, ни х-я не поймешь. По городу ездим каждый раз, «в центр через Сокольники»[271], но городок Москвы поменьше и, слава Богу, к ночи до дому добираемся. Водок и вин тут, Веня… и ни одного человека в очереди. Цены и впрямь, как Мишка писал, какие-то басурманские, не как у людей[272]

. Две пачки сигарет, или четыре поездки на трамвае, или две чашки кофе по отдельности стоят столько же, сколько бутылка виски. Можно тут и ночью нажраться, но это пока недоступно, ибо в предназначенных для этой цели заведениях цены сногсшибательные, а магáзины закрываются в 6, в воскресенье вообще не работают. Может, публика здешняя и чем другим занимается, но впечатление такое, что они только жрут и торгуют, куда ни плюнь – везде то кафе, то лавка, то кабак, то магазин[273]. Меня тут иногда с грехом пополам переводят на их басурманское наречие, но то, что я долдоню в их мохнатые уши[274], не очень-то до цели доходит. Однако принимают хорошо и угощают всячески. Кругом композиторы в виде памятников понаставлены, а в Галерее ихней разных Рембратов[275] полно, а народу ни души[276]. Так что, думаю, ты в ихнем искусстве куда больше прешь, чем они сами. В общем пока не сильно скучаем, за исключением, конечно, тебя, Галки, Прохоровых-Иоффе, Деда, Юлика с семейством[277]

, Ницше, а в остальном, как сказал мне один умный человек (здесь): «Лучше умереть от тоски по Родине, чем от ненависти к ней»[278].

Обнимаю тебя и всех вышеперечисленных, Кыса[279] тебя целует.

Не пей!.. порвейна!

Искренне твой Вадим

Венедикт – Вадиму и Ирине. 20(?) и 24 сентября 1977 года

24/IX.

Милые ребятишки-делонята,

мне только что сообщили, что оказия вот-вот исчезает из Москвы, поэтому вам хоть одну страницу. Не знаю, написала ли вам что-нибудь Галина Носова, я ее не вижу неделю, ее, дурочку, вместе с ее кандидатской степенью, услали копать картофель в Волоколамский район[280] до 4‐го октября (т. е. до одновременных открытий очеред<ной> сессии Верх<овного> Совета и Белградской конф<еренции>[281]). А я почти не вылезаю из Абрамцева. Прочел все ваши 24 страницы, 20 Вадимовых и 4 Ирининых[282]

. Я и раньше-то догадывался, что у вас там, во всем сопряженном с вами, все не так элементарно, но чтоб до такой степени – не приходило в голову. И втройне благодарен, что еще выкраиваете время на меня и на все издательские чепуховины, выкраиваете из Ирининой сказочной занятости и из мытарств Вадимчика. Когда мы в конце августа сидели с дедом[283] по обыкновению и гоняли очень крепкие чаи, к нам на террасу ввалился Боря Сорокин[284] (вы его помните, он с тех пор стал еще одухотвореннее и невыносимей), так вот Боря прямо с порога закричал: «Привет вам от Вадима! Я целый день общался (!) с Франсуазой[285], она только что из Парижа, она, между прочим, сказала, что видела Вадима в каком-то издательстве изрядно…» – тут я пресек Борю взглядом и жестом, и он договорил так: «…в изрядном состоянии духа, то есть в очень-очень хорошем». За одно только это деду так понравился Боря, за благое т. е. сообщение, что он повел его наверх выслушивать все новые Борины стихи и всю его свежую теологическую галиматью. Двадцать Вадимовых страниц сразили бы деда, а он и без того со 2‐го сентября сражен (после припадка на прогулке к югу от шоссе Загорск – Дмитров)[286]. С дедом было чудовищно, и не передать словами, и если б вы сами на него взглянули, решили б, что это точно конец. И к слову о Галине Носовой – я никогда за 39 своих лет не видел более натуральной и отчаянной мольбы, чем вот ее, прямо к небесам, над посиневшим на полчаса дедом. Там, наверху, мольбе вняли (еще бы, такой да не внять) и уже тем же вечером с постели дед лукавствовал над нашими громадными подосиновиками[287].