Венецианский бархат

Мысленно я продолжаю: «И разрушила мою жизнь, отправив меня и моего мужа в путешествие через Альпы, из которого мы могли и не вернуться и во время которого между нами образовались первые льдинки… А ты тем временем без всякого стыда продолжаешь встречаться в темных переулках с каким-то рыжеволосым чужестранцем!» Преступлениям, в которых я была готова в тот момент обвинить Паолу, не было числа.

Но Паола холодно ответила:

– Бедный Иоганн умер бы в любом случае. У него уже были пятна на легких, когда я выходила за него замуж. Так что я знала, что это ненадолго. Но ты не сможешь причинить мне боль своими беспочвенными обвинениями. Я оплакала Иоганна и сделала то, чего хотел бы и он: постаралась сохранить его типографию на плаву, для чего мне пришлось взять в союзники еще одного печатника, дабы упрочить наше положение.

– Разве ты не любишь своего нового мужа? – спросила я, думая о рыжеволосом мужчине.

– От твоей наивности у меня зубы сводит, Люссиета. Ты решительно настроена оставаться ребенком, но при этом требуешь от всех привилегий взрослого. Венделин говорит…

– Ты хочешь сказать, что разговариваешь с моим мужем, когда меня нет рядом? – Голос мой повысился до неприятного визга, хотя я изо всех сил старалась держать себя в руках.

– Только о делах в stamperia.

Да, я прихожу на совещания по поводу рукописей, которые они планируют печатать, и провожу исследования насчет того, какие книги пользуются спросом. Я разговариваю и с другими типографами. Я позволяю мужчинам помочь себе самим, а не осложняю их и без того нелегкое положение всякими сказками и сплетнями, не отдавая себе отчета в том, к чему это может привести.

Не помню, что еще она мне наговорила. Наверное, я просто перестала ее слушать. Единственное, о чем я могла думать в тот момент, – это о том, что муж спрашивал у Паолы ее мнение в вопросах, которые не пожелал обсудить со мной. Краем уха я слышала, что он интересовался ее мыслями даже о Катулле! А мне он ни разу не говорил, что она приходит в stamperia! Я представила, как она торчит там, словно заразная болезнь, и меня буквально затрясло от ненависти.

Значит, у него уже вошло в привычку держать меня в неведении. У него есть от меня секреты. А ведь я не осмеливаюсь высказывать свое мнение в его присутствии. У меня есть только моя подруга Катерина и мой добрый еврей, только с ними я могу поговорить, а теперь Паола настаивает, чтобы я прогнала и его, причем только из‑за того, что натворила его жена. Ну скажите, разве это справедливо?

Очевидно, Паола и мой муж замыслили свести меня с ума. И пока я не окажусь на campo dei morti

[206], они будут играть с моим усталым мозгом, играть… А ведь что-то уже оторвалось и носится, как безумное, у меня в голове.

* * *

Николо Малипьеро узнал об аресте Сосии в самый неподходящий момент. Он пытался влезть на пирамиду из столов, выстроенную над туалетным столиком, расписанным в ее честь. У него получилась эдакая импровизированная виселица, петлю которой он неумело соорудил из пояса своего домашнего халата. Она была привязана к рожку люстры, с которой он обычными ножницами срезал почти все подвески, и теперь внизу валялись осколки разбитого стекла. Обезглавленная люстра раскачивалась из стороны в сторону, жалобно позвякивая уцелевшими арабесками, пока Николо просовывал веревку сквозь ее рожки, нацелившись на крепкий крюк в потолке.

Причиной подобного поведения стало то, что, по случайному совпадению, сегодня утром он получил письмо от Сосии, в котором она сообщала, что более он для нее не существует. А если он перестал существовать для нее, то не желал прозябать и в каком-либо ином качестве.

Он не желал предаваться воспоминаниям, равно как и размышлять о вещах, на которые она его подвигла.

– Будь мужчиной. Если ты этого не сделаешь, то больше меня не увидишь, – заявила она ему в ту ночь, улыбаясь в неверном пламени свечей, а парни весело скалились, стоя за ее спиной.

Когда ему доставили конверт, он нащупал в бумажной обертке ключ от своей студии. «Вот, значит, как, – подумал он. – Она вернула мне ключ. И ради этого я отрекся от своей чести и покрыл себя позором».

Николо обмяк в кресле, сунув ладони под мышки. Он не мог поднять глаза. Они были опущены долу, как у Мадонны, ведь он не находил в себе сил взглянуть на жалкий спектакль, который разыгрывала перед ним жизнь. Время от времени он выдергивал из подмышки то одну вспотевшую горячую ладонь, то другую, и слабо взмахивал ими в знак безысходного отчаяния. Он смотрел себе под ноги, на пространство между краем кровати и полом. Затем он принялся расхаживать по своим апартаментам с таким видом, словно на плечи и грудь ему давила тяжелая сбруя, увлекавшая его из одной комнаты в другую. Ему было страшно сидеть на одном месте; он боялся, что боль настигнет его.