Венецианский бархат

– Этот сумасшедший хочет устроить Венецию на terraferma[55], – услышала я, как прошипела одна фермерская жена другой.

Между прочим, она оказалась права – поскольку он больше не мог прожить и дня, чтобы в нос ему не били запахи моря, а на стенах не играли блики волн. Он бросил свою затопленную водой большую ферму, всех лошадей (и у меня был совсем маленький конек), корову, пшеницу, виноградники и даже павлинов, которые пронзительно орали во дворе, и вернулся в старый сырой дом в Венеции, где родился.

Ему пришлось мириться с перешептываниями тех, кто говорил, будто он потерпел неудачу на суше. Хотя все они в глубине души сознавали, что уехать из этого города, если ты родился в нем, – все равно что умирать медленной смертью. Рано или поздно вам самим придется признать это и сделать выбор: или жить червем в грязи на твердой земле – потому что жирный и богатый червяк все равно остается червяком, – или вернуться домой, к чистому и славному морю, чтобы жить, как рыба, но рыба, наделенная душой.

Поэтому вскоре я уже просыпалась в комнате, на стенах которой плясали отблески огней маяка, и стала расти, сначала на два фута над краем моря, потом на три, а потом и на четыре.

Мой отец купил лавку, небольшое предприятие, которое намеревался увеличить. Он работал и пил, работал и пил. Когда он возвращался домой, от него разило вином, и я не хотела, чтобы он целовал меня. Но он все равно делал по-своему. Тогда я плотно сжимала губы, а потом ждала, пока он уйдет, и только тогда начинала дышать снова. Затем я выходила к каналу, раскидывала руки в стороны и кружилась на одном месте, чтобы запах его поцелуя унесло ветром.

Лавка моего отца была cartolaio[56], и в ней продавались книги и всякие штуки для них. Его клиенты могли заказать для себя рукописную книгу, чтобы ее изготовили и переплели, или принести старую книгу, чтобы ее украсили новой обложкой или же золотом и темперой нарисовали буквы вверху каждой страницы. В его маленькой темной лавке у Риальто запах краски вытеснял из моего носа запах рыбы, когда я приходила к нему. (Разумеется, мне не разрешалось трогать книги, которые он продавал, и я могла лишь нюхать их, когда он протягивал их мне.) Я вечно просила его: «Поднеси страницу к свету!» – чтобы стали видны водяные знаки: птичка, латная рукавица или даже единорог! Они нравились мне больше слов на странице, хотя я и их научилась читать, причем легко, и читала лучше своего отца.

Отец пытался наделать шуму в городе своей гладкой бумагой, сделанной из тряпок и растительных масел, которая была белее козьей шкуры, но стоила вполовину дешевле и пахла сладкой пылью. Он покупал ее на мельницах на terraferma

и продавал с прибылью в городе.

Главной целью его честолюбивых устремлений стали чужеземцы, которые пришли к нам не так давно и которые говорили, что могут использовать его бумагу для изготовления книг. Это были не те книги, которые переписывали писцы, по одной в год, каждое слово в которых было словно вырезано из дерева. Нет! Это были быстрые книги! Восемь раз по двадцать книг рождались сразу, словно стая мух, и каждая была законченной и хорошей, как и каждое слово в них. Мой отец буквально бредил мечтами о том, что эти книги сделают нас богатыми.

Они пришли с Севера, эти мужчины, которые делали быстрые книги. С собой они принесли маленькие острые инструменты, годившиеся только для книг. Каждый из этих инструментов производил кусочек слова. Каждое слово становилось частью страницы, и так далее.

Однажды отец взял меня с собой, чтобы посмотреть, как эти мужчины с Севера работают над быстрыми книгами. Они делали их в немецком fondaco

у моста Риальто. Я должна была ждать внизу, пока отец поднимется наверх и узнает, можно ли мне войти и посмотреть на их работу.

И вот я сидела на ступеньках моста и глядела на стекла третьего этажа, и вдруг заметила лицо, которое показалось мне знакомым, хотя раньше я никогда не видела его.

Я ощутила дрожь, которая начинается в затылке и прошивает все ваше тело насквозь, ища выхода. Внизу живота у меня стало горячо, а во рту появился привкус цитрусового ликера, и свет стал каким-то странным, словно солнце подхватило лихорадку и запачкало свой белый глаз.

Я не стала дожидаться отца и взбежала по лестнице в самое сердце fondaco. Почему-то я знала, куда надо идти, хотя никогда не бывала здесь прежде. Отец очень удивился, увидев меня. Он стоял рядом с тем человеком, лицо которого я увидела, а тот улыбался и улыбался, но тоже стал бледным, как свернувшееся молоко, завидев меня. У него были светлые, как у цыпленка, волосы, а одевался он строго и чопорно, будто в новый сосновый гроб. Я подняла правую руку, прося их обождать, пока переведу дыхание. Они дали мне отдышаться, а потом я заговорила.

Отец сказал: «Познакомьтесь с моей…», но я остановила его, взяв за руку. Я сказала так быстро, как только могла, и слова водопадом хлынули у меня изо рта: