Венеция: Лев, город и вода

Заходила мусорщица, мы пожелали друг другу хорошего дня, и, кажется, он таким и будет. Словно клейкая пленка, жаркое солнечное сияние лежит на мертвой церкви по ту сторону канала Рио-ди-Санта-Мария-Маджоре, который обязан своим названием этой бездействующей ныне церкви, я вынес из дома шаткий пластиковый стул и поставил его в чахлом садике среди сорняков, намереваясь дочитать начатый вчера вечером рассказ Борхеса. На воде тишина и покой. У противоположного берега какой-то мужчина снимает парусину со своей лодочки, но, поскольку мимо проплывает грузовая лодка со всевозможной зеленью, его суденышко начинает раскачиваться, и он пытается сохранить равновесие — маленький балет. На хилом кусте меж двумя окнами развешано соседское белье, по предметам одежды я пробую определить состав семьи. Чужому белью присуща некая запретная интимность, а в Венеции его полным-полно. В узеньких переулках оно нередко висит прямо над мостовой, иной раз можно сочинить целые романы, ведь эта одежда, порой весьма красноречивая, скоро вновь окажется на человеческих телах, которые можно попытаться себе представить. Рассказ Борхеса я нашел в старой книжке, прихваченной из Нидерландов, и теперь выбрал именно его, поскольку меня заинтриговало название. Я читал его раньше, хотя уже толком не помнил, о чем там речь. Название — «Сад расходящихся тропок» — невольно навело меня на мысль о лабиринте, еще и потому, что я знал об увлеченности Борхеса лабиринтами. Несколько лет назад благодаря любезности Фонда Чини мне довелось провести целый месяц в Венеции на острове Сан-Джорджо-Маджоре, где Фонд устроил не только роскошный сад и прекрасную библиотеку, но и посвященный Борхесу растительный лабиринт.

В тот раз Симона сфотографировала этот растительный лабиринт, вероятно сверху, из окна давнего бенедиктинского монастыря, и, глядя на этот снимок, я всегда чувствую легкое головокружение, не очень приятное, пожалуй, оттого, что в мрачном рассказе Борхеса рассказчику известно, что заплутать можно не только в пространстве, но и во времени и что в конце рассказа он умрет. Самшит там высотой примерно по пояс, аккуратно подстриженными живыми изгородями он тянется по обе стороны посыпанной гравием клаустрофобной тропки, а тебе необходимо отыскать выход, но выстроено все таким образом, что поневоле думаешь, будто никогда отсюда не выберешься.

Входа на фотографии не видно, и потому (не знаю, на месте ли здесь слово потому) выхода тоже не видно. Они должны быть, ведь чтобы заплутать, сперва надо рискнуть и войти, после чего сама собой наступает секунда, когда непременно хочется выйти. Наверно, по этой причине мне очень нравится нидерландское слово для лабиринта: doolhof. Dolen (плутать) — слово еще более сильное, чем dwalen (блуждать), наверно, потому оно почти вымерло и существует лишь в старинных текстах и в этом единственном слове: doolhof. У англичан лабиринт называется maze, и тут опять-таки есть связь с нидерландским, ведь когда я смотрю в толковом словаре ван Дале слово maas (множественное число: mazen), то нахожу: «каждая из ячеек, отверстий, образуемых перекрещивающимися нитями сети, […]

проскользнуть сквозь ячейки сети, перен. с трудом сбежать».

Не знаю, в чем тут дело — в мысли о фотографии, в рассказе Борхеса, в переулке, где я живу, или в трюизме, что Венеция есть лабиринт, — но, когда главного героя рассказа настигла неизбежная гибель и я намереваюсь выйти на улицу, чтобы где-нибудь выпить кофе, я вдруг стою на пороге своего дома на улице Мадонны и понятия не имею, в какую сторону идти. Стою прямо перед домом напротив, могу коснуться его, стало быть, насквозь не пройдешь, теперь я сам оказался в точке, где дороги расходятся. И хочу я того или нет, это наверняка вход в лабиринт. Но где выход? И есть ли выход у Венеции? Как всегда, карта Венеции у меня при себе, и недолго думая я решаю отправиться в лабиринты этого города, на поиски выхода. В рассказе Борхеса «Абенхакан эль Бо-хари, погибший в своем лабиринте» один из героев говорит другому, что лучше на каждом разветвлении лабиринта сворачивать налево. Чтобы лучше владеть ситуацией, я затем сворачиваю налево. Стало быть, одно решение уже принято. Возле первого моста, к которому я выхожу, еще совсем близко от моего дома, на Фондамента-делле-Прокурацие, я ненадолго присаживаюсь на лавочку. Кто-то словно наложил запрет, и я уговариваюсь сам с собой, что на сей раз обойдусь без вапоретто и должен придумать воображаемый выход, а затем добраться до него. Но потом решаю, что все это чепуха, надо продолжить путь без карты, и всё, иначе говоря, на сей раз я, зажмурив глаза, войду в город с мыслью, что хочу выбраться на другой его конец.

ИГРА БЕЗ КАРТ