Венок Петрии

«Что же теперича делать, теть Ань? Жисть моя совсем конченая и так опостылела, что и жить не хочется. Вишь, и голоса нету».

«Погоди, — говорит, — сейчас прознаем и про голос. Все будет известно».

Снова вытащила она зерна. Пошептала на их по-валашски, встряхнула, бросила. И опять одно показало. Опять подскочило.

Она тут же это приметила. И пальцем на его показала.

«Не иначе это, — говорит. — То самое. Наверняка. Кто-то из близких, недруг твой окаянный, — не скажу токо, женчина или мужчина, не следовает тебе знать, кто тебе зла желает, — накажи его бог, ртутью тебя отравил. Не больная ты, а отравленная. А чьих рук это дело, не стану тебе говорить».

«Кто бы он ни был, — шепчу, — пущай его бог накажет за мои муки».

Валашки опять забалакали промеж себя. Косана, видать, спрашивает, кто бы это мог быть.

Тут Анна ей потихоньку, чтоб я не услышала, и скажи:

«Муера».

А по-валашски это, само собой, свекровь.

Я делаю вид, что не поняла. А про себя думаю: другому и некому. Кто ж другой? Муера, будь она неладна. Муеры мне всю жисть испоганили, никогда не знаешь, чего от их ждать.

Сижу на кровати и киваю головой, будто курица больная. Нахохлилась, глазами моргаю.

«Так что, теть Ань, — спрашивает Косана по-сербски, — делать будем? Надоть как-то вызволять женчину. Видишь, в чем и душа держится».

«Вызволим, — отвечает та. — Найдется лекарствие и от этого. — И тут же мне: — Ты доверься мне, не бойся, я тебе поворожу на ртути. А опосля заговоренный катышек дам проглонуть. Он составится с той ртутью, какой тебя недруг напоил, и разобьет ее на части. А там одну за другой потянет, все из тебя и выйдет. Мой же катышек, что я тебе дам, выйдет опосля сам, и не заметишь как, ровно вода вытечет».

Я сразу согласилась. И раздумывать не стала.

«Отдаюсь в твои руки и божьи. А там что бог судит».

«Хорошо, — говорит она. — От этого тебе хужее быть не может, так что не боись. Ты, Косана, выдь, подожди там».

Косана послушалась, вышла.

«А ты, — говорит мне валашка, — стань вот здесь, на веник».

Я стала у порога на веник. Она выбежала во двор и принесла веретено и прялку. Положила их возле меня.

Потом показала мне в тряпице катышек ртути — с им она ворожить сбирается. Ничё женчина не скрывает.

«Вот, — говорит, — гляди, какое махонькое».

Катышек пляшет. Крохотный, вроде самого мелкого бисера. Его и пальцами не ухватишь, кабы и не бегал.

Она его над порогом вывалила в деревянную ложечку.

«Ложку эту, — говорит, — никто в рот не брал».

И налила в ложечку чуток воды. Что это была за вода, не скажу, не знаю. Все видала своими глазами, а это нет. И давай, стоя над веретеном и прялкой, мешать чем-то в ложечке и приговаривать по-валашски. Мешает и ворожит, нашептывает и мешает.

Ворожит она, значит, ворожит, мешает, взбивает, пока вода с ртутью в ложке не подошла, что твоя опара в квашне. И пущай говорят, что хотят. Я своими глазами видала.

А сама все стоит на пороге. Как закончила ворожить, трижды рукой ложку перекрестила. И велит мне выпить.

«Ну-ка, — говорит, — проглони».

Я зажмурилась и проглонула. Противно, господи. Но кто об этом думает?

Взяла меня валашка за руку.

«Иди сюда. Отдохни малость. — Посадила меня на свою кровать. — И ничё, — говорит, — не боись. От этого может токо полегчать».

Ладно, верю на слово. Не стану бояться.

Позвала она Косану со двора.

«Косана, иди, кофею выпьем».

Поставила кастрюльку на огонь. Вода закипела, она заварила кофей. Разлила по чашкам. Мисе моему Косана отнесла, мне не предлагают.

Стали они вдвоем пить кофей. Анна взялась рассказывать Косане, кого и как избавила от болестей. И чем люди не болеют! И каких только болестей господь бог не выдумал и не наслал на несчастных людей! И она всем помогала. А я, вишь, про то и не знала. Так вот живешь и знать не знаешь, что рядом с тобой деется.

Слушаю я ихний разговор, молчу. И ничё поначалу не чую, болесть во мне сидит, как сидела. И вдруг тошнота к горлу подступила.

Хотела я выбежать на двор, да где там, не добежать!

«Не выходи! — прикрикнула на меня валашка. — Тут! В таз!»

Как польется из меня! Наблевала, прости, цельный таз. Кишки прямо в горло лезут, и черная вода струей льется.

Черная, как сажа. Господи, и откуда она во мне!

Надо же, почти цельный таз. И ровно уголь.

Когда все вроде из меня вышло, валашка и говорит:

«Сейчас я тебе показывать не стану, что ты выблевала, опосля покажу. Умойся, и сразу домой, в кровать. Тебе надоть отдохнуть. А завтра пущай тебя опять приведут».

Принес Миса мне кувшин колодезной воды. Анна мне стала поливать.

Умываюсь я, и как плесну холодной водицы на лицо, так мне вроде бы все легше и легше. Господи, и вижу лучше! Вроде и для меня день настал.

«Хлебни чуток из ладоней», — говорит она.

Хлебнула я, ишо легше стало. Вода, брат, целебная вещь, что бы там ни говорили. А я будто заново на свет родилась — так мне хорошо.

«Все, — говорит валашка, — ведите ее теперича домой!»

Взяли меня Миса с Косаной под руки. Но я уж лучше иду, ноги не волочатся, пыль не подымают. Сама стараюсь, помогаю себя тащить.