Верь людям

Тут уж она не виновата. Ведь нельзя же вдруг взять и сказать ему: «Федя, когда мы поженимся?», или «Федя, когда у нас будет свадьба?», или «Федя, когда мы оформим наши отношения в загсе?..» Надо ждать этого от него.

Сегодня она уйдет. Пусть начнется все сначала. Да, сначала, как у людей. Уйдет и все. Пусть он сам догадается, если, конечно, любит и если она нужна!

Вошел Федор, раскрасневшийся, ворот рубахи расстегнут, спешит.

— Слушай, ну-ка, чаю давай. Ты чего куксишься?

Катерина выдохнула: «Ах!» — и, уткнув в колени лицо, зарыдала, не сдержавшись. А когда он шутливо и растерянно похлопал ее по плечу и со смехом спросил: «Эй, ты что?» — оттолкнула его зло, решительно. А когда он схватил ее за руки: «Не дури, у меня гости», — вырвалась, ладонью легонько шлепнула его по щеке и, накинув пальто, выбежала на улицу, где-то в глубине души надеясь, что он бросится за ней, догонит, приведет обратно. Но он не догнал.

Да, он не догнал, не бросился догонять, ведь нельзя же оставить гостей, а потом объяснять им, что она непонятно отчего вдруг раскапризничалась.

Хорошо, что никто не видел, не слышал, не заметил ни слез, ни пощечины, ни ее ухода.

Да, он не догнал, он слишком любит себя, и своих гостей, и свой завод, и свою работу, свою сверхплановую сталь — слишком любит, чтобы броситься за ней. Кто ты для него? Никто. Ты даже на его внимание не имеешь права, не то что на любовь.

Катя, увязая в сугробах, шла неторопливо к себе домой. Огни в городе уже погасли, кроме витрин универмагов и магазинов, в свете которых мелькали торопливые тени запоздалых прохожих и неторопливые — сторожей. Слышался приглушенный шум завода за дамбой и отчаянная ночная песня подвыпивших где-то за домами:

Шли они рука в рукеВесело и дружно…

И это оскорбительное сейчас «весело и дружно» провожало ее до самого дома.

* * *

Он пришел ночью. Сначала постучал в окно. Раньше, вызывая погулять, он всегда стучал медленно — «раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять», — а сегодня стучал нетерпеливо и громко. Катя уже лежала в кровати и не отвечала. Пусть понервничает. Интересно, как он будет себя вести, что говорить… А что ей делать? Вот так лежать — и все? Сейчас мама ему откроет дверь… Открыла… Надо послушать, о чем они будут говорить.

Катя встала, накинула халат и, крадучись, подошла к двери. Она знала, что Федор пьян, что он будет беспомощен перед ее матерью. А она, Катя, босиком стоит сейчас, ночью, у двери и подслушивает.

Вот голос гордый и властный. Это мама.

— Она спит.

«Как же! Я усну…»

— Простите… Извините… Но… Это очень важно… Катя…

Опять голос мамы:

— Вы пьяны.

А Федор говорит:

— У нас были гости.

«Ах, какая мама! Что она говорит?! Хоть бы пригласила раздеться, сесть…»

— У вас были гости. Не пойму я, а кто вам Катя?

«Смешной, любимый Федор, опешил».

— Как это? Катя — моя невеста.

— У добрых людей невесты дома сидят.

«Мама, ну зачем так?!»

— Ну… извините меня, простите… Прошу, разбудите ее.

«Меня, значит, разбудить…»

— Не буду, молодой человек. Ночь уже.

«Ох, мама, мама, ну зачем так?!»

За дверью было слышно, как Федор кашлянул, затоптался и сказал с обидой и болью:

— Вы всегда не любили меня. Конечно, Катя ваша дочь.

Мама перебила:

— Я вас плохо знаю, Федор Николаевич.

— Да. Плохо. Катя на меня сердится.

Мама прогоняет его:

— Идите домой. Отдыхать.

— А как же Катя?

— Она сама решит.

— Да, конечно. Извините. До свидания. Эх!

…Кате стало так жаль Федора, что теперь ей хотелось бежать за ним, догнать его. «Попробуй догони! Положеньице… А что — я?! Я-то какой человек? Пустой, никчемный, неприкаянный… Вот я сейчас сяду на этот стул с поломанной ножкой и буду думать о себе. Вот мама прожила с отцом немного и родила меня. Я тоже кого-нибудь рожу…»

Катя ощупала свой живот. Она уже знала, что беременна. Ведь не зря в последнее время ее мучили страхи. Она боялась высоты, когда человек может упасть и разбиться, но хотела летать, как птица. Боялась воды, океана, глубины, но хотела плавать, как рыба. Боялась огня, тяжести и холода. Мало ли чего она боялась!

Катя посмотрела на свой халат, на рисунок в горошек и вдруг подумала, что так дальше жить нельзя!

А как жить? Думай, Катя, думай…

«Мама назвала меня пустоцветом. Ну да, конечно, я такая. Домашняя. Не у дела. Все дни у меня проходят даром, и нечем их заполнить. Я могу пойти на работу, устроиться хоть куда-нибудь».

Думай, Катя, думай.

Катя бросилась на кровать. Горошинки на халате разбежались.

* * *

Утром пришла Люська. Сообщила: «Федор уезжает в Нижний Тагил. Иди».

И вот пошла, поехала. На вокзал, к Федору. Мама украдкой посмотрела и вздохнула.

Какой-то поэт сказал, что разлука живет на вокзале…

Этой ночью тяжело валил снег, и к железным оградам надвинулись сугробы. Они утром голубые, пахнут травой и холодом…

Скорей бы попасть на трамвай!

…Трамвай был полон. Катю крепко притиснули боком к кабине вожатого; трудно было дышать, высвободиться, об ноги больно стукались углы чемоданов.