Вересковый мёд

А расселись: отряд — автобус, отряд — автобус. Смотрю, за два кресла впереди меня.

Автобус едет сквозь лес. У меня в мозгах всё шевелится. Контингент сборный, из разных мест, до вокзала, оттуда — по поездам.

Выехали на шоссе, тут я поднялся, пробрался по проходу, говорю соседу в ухо:

— Можешь пересесть?

Он на меня вытаращился.

— Уйди! — говорю, — там место свободное.

Хлопнулся сам.

— Ты куда едешь? — Имел в виду: в каком городе.

Он отвернулся от окна. На меня внимательно глянул.

— К тебе.

У меня всё завертелось. Почему нам не жить в одной квартире? — я могу на полу спать, помнил, очень давно, когда с матерью был. Я понимал, что с бабкой не выйдет. Где-то мягкая — в другом была хуже, чем конец молотка.

Так и сказал:

— Так бабка же.

— Бабку можно замочить, — он веселится. — Деньги забрать, и — в бега. А квартиру сдадим. Товарняками передвигаться, чо? Заебато.

— Опять ты, — с отчаянием говорю, — начинаешь.

— У меня пацаны, — и поехал месить. Как дошел, как с бабами развлекаются, я не выдержал: — Заткнись! Пересяду.

— Ссышь. Сапёр.

— А ты ревизор. Читал? В школе учили.

Он опять на меня посмотрел внимательно. Но заметил:

— Ты мне еще за тот раз задолжал.

— Ну так дай мне, — говорю.

— Нет. Потом. Я придумаю, чем с тебя взять.

А приехали уже почти, по городу, стоим на светофоре. Я луплю с потолка: — Дай мне свой адрес.

— Зачем?

— Придумаю. Чем расплатиться.

— Есть чем записать?

Записать нечем, ни у меня, ни у него. — Говори, я запомню.

Полезли все вниз.

А на бану — кипеш. Поезд стоит; автобус ихний давно уже стоит. Одного не хватает!

Налетела вожатка: ростом — с него, щеки — пунцовые. И ну орать.

Он что-то сказал. Могу представить, что он ей сказал. Что-нибудь про трусы.

И пошел от автобуса, от поезда, куда-то.

Тут двое вожатых наскочили. Завернули ему руки. В таком положении трудно стоять. Согнули почти до земли. Эта подбежала и вцепилась ему в волосы. Волосы у него тогда длинные были. Ну, как: не стриженые два месяца.

Я, может, должен был кинуться ему на выручку. Я не мог. Я бы ему не помог, с такой помощью. А он бы знал, что я всё видел. На глазах у всех, ясно, но — у меня.

Лучше было сделать вид, что я не вижу этого всего ничего.

Прибежала бабка и утащила меня оттуда.

Бабка боялась как смерти, что я в что-нибудь такое ввяжусь. Зря боялась, я ни в чем таком никогда не участвовал.

* * *

Там уже сразу осень, школа наступила. И оно как-то забылось. Адрес-то я помнил. Лучше было не вспоминать.

* * *

Со Стругацких меня повезло на физику.

Сначала — Лем. «Сумма технологии». Интересно, но мало понятно, пропускал кусками. Вернулся, перечитал. Журналов набрал охапку, «Наука и жизнь», «Химия и жизнь». Химия — это не то. Вернулся, перечитал учебник по физике, сначала за пятый класс, потом шестой. Энергия.

— Дайте мне… Ну, энциклопедию.

Библиотекарша — глаза по яблоку:

— Это тебе в городскую.

Записался. Сначала еще лето прошло. С города куда-нибудь съезжать отказался наотрез.

В энциклопедии было: энергия… ну, если по-простому: это такая хуйня. Без математики не обойтись.

Стругацких не бросал, конечно. В городской было кое-что в журналах. Они еще тогда писали; можно было подстерегать. Чем-то же надо время заполнять.

Учителя в ступоре: такой прогресс. Контрольные я решал все варианты, «за себя и за того парня». Э-э.

Вспомнил. А точнее, вспомнил так, что давно не вспоминал. И как вспомнил, что не вспоминал — само написалось. Адрес-то я помнил.

Привет, это сапёр. Знаешь, в чем была ошибка (прямо в голову пришло, как писал): ты должен был в третий отряд. А я — в пятом. Тогда было бы нормально.

И всё, как отрезало. Не знал, что больше. Не про кварки же. Две строчки. Конверт купил, заклеил. Индекса только не написал, не знал.

Хотел утром кинуть в почтовый ящик — но не кинул утром. Никогда не кинул. Маячило еще на глазах, пока не потерялось.

* * *

Класса по физике у нас не было: был математический. В математический я не пошел. Так доскакал до выпуска, уже читал учебники для вузов. Аттестат у меня был с одной четверкой, и не по физкультуре. По обществоведенью.

В университет я поступил, один экзамен сдавал вместо четырех. А вот с обществоведеньем вышла промашка.

Это никому же не хочется думать: что твоя жизнь зависит от каких-то там классов. Хочется: чтоб я — такой неповторимый. Вокруг все крутилось, трудно было принять это за правду: какая-то гласность, Лигачёв… Бабка от телевизора не отлипала; я ее считал за простушку. Но «Литературную газету» иногда открывал. Тут в строку добавлю, что «Войну и мир» к тому времени одолел. В школе нет; а летом, вместо чтоб готовиться к экзаменам. Чисто из спорта. Сначала, как всегда, по верхам; потом сразу вернулся, уже про войну. Труднее всего шел конец, где он занудно излагает на тридцать страниц свои соображения; но я так решил: ему — можно. А потом сто лет все это по кускам растаскивали, пока не сделалась литература такая, как сейчас. Еще ржал, когда он пишет с ошибками: а ничего сделать не могут, Толстой! Уже в учебниках придумывают, почему так. Мои учителя бы в школе от него мокрого места не оставили.

* * *