Веревочная лестница

Но тот мир, в который выпускники «тридцатки» вышли после окончания школы, существовал по другим законам. Дело не только в том, что он был советский и его структура и приоритеты не подчинялись логике, а если и подчинялись, то не математической. Ход истории менял акценты, в борьбе физиков и лириков перевес был на стороне прагматиков-«троечников». То есть тех, кто не ощущал чудесную тягу, инерцию предназначения и таланта и был в состоянии перестраиваться в зависимости от обстоятельств, почти ничего от этого не теряя. Верность раз и навсегда избранному пути — достоинство только в том случае, если этот путь вписывается в общую картину общественных ценностей, а историческая конъюнктура чем дальше, тем вернее выносила за скобки фундаментальную науку и неумолимо понижала значение прикладных дисциплин.

Теперь я понимаю, что для выпускников «тридцатки», склонных и способных заниматься точными науками на высшем уровне, правильным решением был отъезд. Они и уезжали, занимая сейчас самое видное положение как в Америке, так и в Европе. А вот тем, кто остался, пришлось что-то делать с чувством превосходства — уминать его, утрамбовывать, менять квалификацию и с недоумением взирать на хозяев жизни, к числу которых они уже, увы, не принадлежали. Обгонять время столь же опасно, как отставать от него, но кто тридцать лет назад думал о последствиях всего лишь двух лет жизни, проведенных им в стенах уютного здания на углу Среднего и 7-й линии?

Существовала легенда, что архитектор этого здания Гешвенд построил также и Белый дом в Вашингтоне, то есть сначала построил нашу школу, а затем поехал в Америку и построил дом для тамошних президентов. Характерный миф: у нас все было лучшее — учителя, стены и, конечно, мы сами.

Накануне

Мы по-настоящему подружились только в последний год, когда стали старшими в школе. Классные и школьные вечера, танцы, разговоры по телефону, но первая приватная, внеклассная вечеринка (да и то мальчишник) имела место 8 Марта 69-го года, когда Вова Пресняков пригласил нас к себе на день рождения. Его отец и мать благоразумно ушли в гости, мы остались одни. Бутылка вина стояла на толстом фолианте вездесущего Моденова; мы выпили, кажется, первый раз без родителей; Вова сел к пианино, он, знаете, сочно, аппетитно мог сбацать и рок-н-ролл, и блюз; так родилась наша группа. Потом мы играли на классных вечерах, на нескольких вечеринках уже после окончания школы, но уже крутилось, сверкая спицами и набирая сумасшедшие обороты, колесо нашей юности; все или почти все было в первый раз — экзамены, поездки за город, волшебные встречи Нового года, лифчик, впервые расстегнутый неловкой рукой, затяжные поцелуи, переходящие в любовную акробатику, трогательность дружбы, которая казалась вечной; а на один из последних школьных вечеров пришла Тощева.

Я чуть не забыл об этой истории. Она стала звонить, кажется, еще осенью, хотя масштаб времени менялся с такой скоростью, что это могла быть и зима, а то и ранняя весна. Позвонила незнакомая девушка и, предъявляя чудесную осведомленность во всех наших школьных делах, стала анонимной собеседницей нескольких моих соучеников и соучениц, хотя она явно предпочитала мальчиков. Мелодичный голос, емкие и ироничные характеристики, помню, что моего соседа по парте, Колю Анисимова, чуть полноватого, низкорослого, с потенций на будущее брюшко, она охарактеризовала как «мелкобуржуазную личность». Она была умна, может быть, первая встреченная, а точнее, услышанная, умная женщина в жизни, которая умела быстро и точно формулировать, давать психологически меткие оценки, и мы почти все увлеклись ею, ни разу не увидев воочию.

Таинственная абонентка, она сначала звонила всем сама, затем дала свой телефон, я до сих пор помню его: Г6 09 13, но единственное, о чем она отказывалась говорить, это — откуда она знает наши тайны. Ей явно хотелось согласиться на свидание, к которому ее призывали все более тесные и интимные отношению телефонных конфидентов, но что-то каждый раз останавливало ее, и я только потом понял — что.