Веревочная лестница

Расцвет искусства всегда совпадал с болезнью нации: именно сквозь трещины государственной жизни и прорастают цветы изящной словесности. Шпенглер приводит примеры: умирающая Древняя Греция и мыльный пузырь Римской империи, поросль эпохи Возрождения на развалинах Европы, раздробленная Германия XVIII века, трещавшая по швам Россия XIX столетия. Как слова в тесноте поэтической строки начинают открывать свои истинные значения, так характерное для макрокосма в микрокосме проявляется еще с большей очевидностью. Здоровое, без изъянов, сознание — полноценно и гармонично само по себе; туберкулезные очажки порочной неполноценности требуют замещения, своеобразного балласта при балансировании на одной ноге.

Талант, таким образом, и есть способ перелицовки порока в добродетель (пример — Достоевский), попытка использовать собственную неполноценность как рычаг (пример — Толстой); искусство, как птица Феникс, всегда рождается из трупного пепла.

Но от Бога талант или от дьявола — это еще вопрос.

Конечно, талант искушает, но при этом, даже в самой маленькой толике, он — несчастье. Медная разменная монета: орел — талант, решетка — несчастье.

Второй секретарь райкома Павел Иванович Чичиков имел привычку смотреть вслед. Дамочка какая мимо пройдет — он ей вдогонку обернется, явление какое прошелестит — и ему всегда рад. Подчиненные так его за глаза и звали — «Челкаш» или «Белый Бим — черное ухо», ибо Павел Иванович был чуваш по национальности, хотя национальность свою почему-то скрывал и носил под подкладкой, как признак. Только темными зимними ночами Павел Иванович давал себе волю и мысленно возвращался в родной аул: представлял себе чистую снежную целину, девственную и непорочную, как салфетка, в которой он, Павел Иванович Чичиков, рыл себе норку. Разрыхлит передними лапками, задними отбросит, разрыхлит передними лапками — задними отбросит и так далее. Впереди ход узкой кишкой темнеет, позади — холмик постепенно растет. Внезапно из-за очередного поворота появляется первый секретарь, который как отец родной, и говорит: «Гранит, как говорится, Павел Иванович, грызешь? Это хорошо. С массами на смычку пошел? И это хорошо. А вот то, что у тебя одно ухо черное, — это я категорически возражаю, как несвоевременное». Павел Иванович, не торопясь, заднюю лапку поднял, пописал на стеночку и задумчиво поясняет: «Я вот — чуваш по национальности, так мне что теперь — и пописать нельзя?» Затем повернулся — и опять норку свою рыть продолжает, будто ничего не случилось. Рыл, рыл, а оглянуться назад так и не додумался. А если б оглянулся, как вы думаете, что бы он увидел?

Вот так вопрос — когда будет конец света? Я смотрю в окно и вижу пролетарскую осень в старом пальто на ватине, сидящую, подперев морщинистое лицо кулаками, на скамейке. Я вижу паузы ее зубов, ее усталость и разъезжающиеся швы рукавов, могу доказать кому угодно — это не метафизика. Старая женщина с просроченным комсомольским билетом в кармане на булавке, тебя не понимает никто; ты бы ушла сама, но у тебя уже нету сил.

Когда же будет конец света? Пьяницы мочатся прямо в лифтах, отчего на третий день запах высохшей мимозы; женщины опасаются климакса и спасаются от него макияжем; сердцебиение ног, заполняющее улицы, ужасает меня буржуазными каблуками.

Слава Богу, еще задаются вопросы! Мне не нравятся точки — они похожи на гробовые гвозди; не нравятся запятые — у них контур замочной скважины; пугает апофеоз восклицательных знаков, напоминающих пионерский салют; я уважаю только вопросы — за привкус простора и за пунктир горизонта: за ними всегда следует продолжение.

Как же это получилось, что мы остались сиротами? Мамочка, можно я покажу дяденьке милиционеру язык, как дяденька Руссо показывал женщинам свои половые органы? Меня тошнит от того, что я имею, ибо я никому не хочу показывать свои половые органы и также не хочу, чтобы их показывали мне. Плюйте на меня, старого дурака, но мне жалко мальчика из соседней парадной — зачем вы забиваете ему голову дрянью: сено-солома, сено-солома, ать-два, ать-два? Впрочем, кому приятно, когда лезут в рот грязными официозными пальцами, чтоб вырвать зуб мудрости и сделать полноценным кретином, заставляя при этом счастливо мяукать, как кошка у Черного, которой ставили клизму.

Время сидит на очковой диете, где точка — яйцо, а двоеточие — глазунья. Время сидит на чемоданах и с тоской смотрит за океан: «Пустите Дуньку в Европу!»

Просто не знаю, на кого можно положиться? Дверь от скуки перекосило, как при флюсе, и она открывается со скрипом. Товарищи, не умеющие дергать ручку унитаза, но пишущие на стенках только в рифму, давайте отвыкать от атавизма мрачных привычек; посмотрите через плечо — у нас за спиной прошлый век.

Паноптикум, колесо обозрения, комната смеха. Что это за протокольная рожа наблюдает исподтишка за мной из-за угла? Ловлю жест, точно женский взгляд: ну конечно, это я, весь в чернильных печатях из здравого смысла, с бирочкой, пришпиленной к языку, с мыслями, уставшими от разговоров, стертых, как половик.