Верю!

Я вмешался в толпу такой же жадный, такой же рвущийся к свободе, как и все. Синий дым слепил мне глаза, и в тяжелой голове безостановочно и властно звенела одинокая мысль: "Уйти!"

На плече моем бессильно лежала голова женщины; сзади и с боков меня давили, били, толкали, а тех, кто был впереди, я сам бил, давил и толкал...

Я не помню ясно, как выбрался из театра и как, неодетый, сел на извозчика, но отчетливо помню, что на улице хлопьями вился черный снег и медленно падал на белую землю.

Выли собаки, и гремели пожарные.

Она лежала в моей комнате, на моей кровати, а я смачивал ей виски холодной водой.

Она еще не очнулась, и я смотрел на ее тонкие, гордые черты, такие слабые, такие нежные.

В этих чертах было что-то, чего не было в чертах всех других лиц, и то, что было собственно ее, было неповторяемо прекрасно.

Я сидел около нее и думал, почему сгорела голодная хористка, а не она; почему ударилась головой она, а не прыгнувший через барьер капельмейстер.

Перед глазами ползли и бешено карабкались какие-то тени, охваченные заревом пожара; в ушах стоном стояли крики ужаса, крики о помощи...

Когда она очнулась и в ее еще мутные, бездонные глаза проваливалась моя комната с незнакомой ей мебелью, картинами на стенах и кроватью, она поднялась, бледная, негодующая, и я услышал отчетливое резкое слово: "Подлец!"

А через минуту она припомнила пожар в театре и то, как ее толкнули, и, покорно целуя мою голову, захлебываясь от вновь переживаемого страха и радости, говорила: "Мой милый! Спаситель мой!"

Я прижимался к ее влажным щекам, а в ушах моих плотно и жестко торчали животные крики, и всю громаду их, как молнии ночь, перерезали острые, яркие вопли сгоревшей.

Перед глазами носились вереницы чужих широких испуганных глаз, и на ярком фоне горевших декораций они казались черными снежинками, беспорядочно кружащимися в дымном воздухе и бессильно падающими на белую землю.

Через месяц мы повенчались.

Через год у нас родился сын.

На третий год она бросила меня и, пустая, жадная, тоскующая, пошла искать новых впечатлений, а мальчик остался.

Он растет, мой маленький мальчик, славный и умный, и, по целым часам наблюдая его, я переживаю сам вместе с ним его увлечение карточной архитектурой, большими деревянными лошадьми с оборванными хвостами, оловянными солдатиками и курносой моськой.

Я смотрю на него и вижу, что он анализирует и творит; я смотрю на него и верю, что, когда я умру, он будет жить - не так жить, как прожил я, тускло и слепо, не так жить, как живут около меня тысячи людей, а так, как будут жить будущие люди.

Я смотрю на него и верю: мы были животными - он будет человеком, мы были каторжниками, прикованными к тачкам, - он будет свободен.

Жизни нелепых случайностей и ненужных смертей должен быть конец - я верю... Верю! Верю!

Если нельзя забыть, нужно верить.

Он вступит на порог той жизни, где нет лжи, нет случайностей, нет страданий... Он вступит и победит - я верю!

А пока он старательно вырывает хвосты у деревянных лошадей и ломает тупые штыки у оловянных солдатиков.

И взгляд у него при этом сосредоточенный и серьезный...

1902 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Верю! Впервые напечатано в журнале "Новый путь" № 6 за 1904 год под названием "Цыганский барон". Вошло в первый том собрания сочинений изд. "Мысль" под названием "Верю" (без восклицательного знака) и с датой: "Декабрь 1903 г.". В собрании сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.) автор дал этому произведению подзаголовок: "Стихотворение в прозе".

H.M.Любимов