верлибры

Снег, ты из бесконечности? из совершенства? из небытия?

Все, что росло, цвело, красовалось, все, что стало минувшим, все, что стало воспоминаньем, все, что вернуться назад не может, – вернулось все белым снегом.

У окрестности есть еще одна окрестность,

у сумерек есть еще одни сумерки,

у судьбы – еще одна судьба:

снег.

Свет исповедывается перед снегом.

Ладонью трогаю снег.

ЗАОБОЧИНА

Странствует рядом со мной, на глазах изменяясь, моя извечная вотчина: заобочина.

– Кто ты такой? – допытывается у человека сфинкс.

Отвечают за человека часы, весы, календари, путевые столбы,

отвечают малые солнца, месяцы, звезды – вознагражденья,

отвечают могилы – обочина-заобочина,

а сам человек молчит.

Нет внутри слова – слова,

нет внутри мысли – мысли,

нет внутри время – время,

нет внутри рока – рока,

нет внутри смерти – смерти,

и человека внутри человека – нет.

Сам себе весы и то, что взвешивается, сам себе мера и то, что меряется, по лазерному звездному лучу я восхожу к звездам, и становится мне вознагражденьем каждый сделанный шаг.

РЫБИНА

В заводь заплывши, лягу-замру меж коряг горбатых.

Будут закидывать рыбаки в заводь блесны, крючки, запускать бредни и верши, будут вытаскивать из заводи рыбаки приманенных рыб…

Старая мудрая рыбина, в себе я предчувствую человека, и рассуждаю о смысле жизни, и спрашиваю у смысла, почему в своем рыбном теле не может быть рыбина человеком, – и не поддаюсь на хитрости рыбаков.

Когда-нибудь, уже неживой, я всплыву на поверхность – и все рыбаки, что увидят меня, посетуют, выдохнув: э-эх!..

Такая огромная рыбина – и пропала!

Такая огромная рыбина – и никому не досталась!..

И я тогда тоже посетую об этом чувством, общим для рыбин и для людей.

ПРЕДЕЛ

Куда достигают мой слух и зренье – там и есть мой предел. Он мое продолженье, мое движенье, завоеванье мое…

Я изобретаю все более мощные телескопы, все более чувствительные звукоприемники – я все время раздвигаю свой предел. Он уже выходит не только за край земли, но и за пределы огромных миров и галактик.

Однако временами я слышу, как где-то переговариваются голоса: "Бедняга, он все еще на том же месте… Он все еще никак не может преодолеть свой предел…"

ЛАБОРАТОРИЯ

В лаборатории плотно закрыты двери и занавешены окна – сюда не проникают посторонние звуки, посторонние люди и постороннее время…

Тут в глиняных вазах красуются розы,

лежит на столе нарезанными ломтями хлеб,

плавают в воде среди водорослей зеленых рыбы,

а в прозрачной стеклянной оболочке стоит шаровая молния, словно плененный, весь из единого ока, зверь…

В лаборатории, каждый на своем месте, работают надежные люди.

Тут непрерывно проводится одно и то же исследованье, один и тот же эксперимент:

вазы – достаточно ли вазы, розы – достаточно ли розы, стол – достаточно ли стол, рыбы – достаточно ли рыбы, вода – достаточно ли вода, достаточно ли молния – молния, хлеб достаточно ли – хлеб, и люди, которые проводят исследованье, – достаточно ли они люди…

они сомневаются во всех явленьях,

они сомневаются в чувствах, мыслях и даже в своих сомненьях,

а в результате исследованья настойчиво открывают во всем, что ни есть тут, одно и то же:

ничто.

МЕЖА

Слева – поле, и справа – поле, а меж ними – межа:

на меже – сивец, на меже – божьи слезки,

и отец, понуривши голову, стоит на меже с косой.

Давно уж стоит – заржавела его коса,

косовина совсем потемнела,

сквозь скошенную траву проросла молодая…

Он слышать не слышит, как громко ржет на дворе буланый и бьет копытами землю,

и видеть не видит, как сразу два месяца на небо вышли – старый и молодой.

ЛУЖИ

Ширятся нарушенья.

Меняются времена года.

Как дым, по округе ползет тревога.

В лужах млеет вода – а люди не верят воде,

в лужах играет солнце – а люди не верят солнцу,

в лужах плескаются облака – а люди не верят облакам.

Они взирают туда, куда и зайти невозможно, – вдаль.

Там, по дороге, по лужам, от лужи к луже, после дождя бегут вереницею босоногие дети, смеются, ногами трогают небо, радугу, плоты облаков и ничего не боятся.

До того это было, как выпал однажды стеклянный дождь,

до того это было, как повыступали из-под земли ножи и иголки,

до того это было, как мир стал внезапно взрослым.

* * *

Просыпаюсь и засыпаю,

а все неверен мой сон, а все неверно мое пробужденье…

А по улице туда-сюда прохаживается, точно она что-то ищет, женщина:

в плюшевом жакете, в платке ситцевом, с обломком серпа в руках…

Все на нее оглядываются,

все ей удивляются,

все хотят разузнать, кто она,

и все боятся, что и вправду узнают.

СТАРЫЙ ГОРОД

На притихших дворах, у дранки и черепицы, цветет розовая и белая сирень и осветляет своим цветеньем, своим разуменьем город, что погружается в прошлое.

Лохматый татарник толпится возле забора:

каждая лопушина – чаша,

каждая лопушина – голос,

каждая лопушина – ладонь:

думу думает снова и снова общее вече, обсуждает снова и снова зеленое вече цену жизни и цену смерти…

Покинули последние жители свои дома, свои хаты с оконцами и наличниками, и все, что имели, что наживали, что помнилось и что снилось, в переезде позабирали, переселяясь по новым углам…