Верлиока

— Не впервые! — весело возразил Вася. — Ольга Ипатьевна то и дело поминает Христа. И я слышал, как одна скупая старушка сказала нищему: "Христос подаст".

— Есть зло, которое не боится, что его назовут по имени, потому что оно умеет искусно притвориться добром, — продолжал Ворон. — С ним можно спорить, его можно уговорить, хотя это случается редко. Я бы назвал его талантливым, как ни странно, оно чем-то связано с искусством. Но есть другое зло, бездарное, основанное на пустоте, плоское и тупое. Его трудно понять, потому что оно чуждо природе.

Ворон замолчал, задохнулся. Кубики-слова перепутались, когда он снова хотел заговорить, и он с трудом нашел для каждого из них свое место.

— В тебе живет и действует соединение пастушеской дудочки с пылинками в лунном свете, одиночества старого ученого с ошибкой неопытной паспортистки, продолжал Ворон. — Тот, подлинное имя которого ты должен узнать, — ошибка не паспортистки, а природы. Таких, как он, немного, но становится больше и больше. Пришло время, когда они перестали нуждаться в зубах дракона, чтобы появляться на свет. Для одних достаточно соединения фальшивой ноты в оркестре с униженной честью, для других — соединения предательства с проливным, доводящим до отчаяния осенним дождем.

Посеревшие от старости веки опустились — Ворон боролся с непреодолимым желанием уснуть. "Или умереть", — невольно подумал Вася.

— Но почему ты думаешь, что я непременно должен отплатить ему? Мне как раз кажется, что я совершенно не мстителен по природе.

— У тебя короткая память, — сказал Ворон. — Или ты думаешь, что Ива растаяла в воздухе?

У старого Ворона не было сил удивляться, но он все-таки удивился, увидев, с каким бешенством Вася выкатил свои голубые глаза, какая грозная, свинцовая бледность покрыла его лицо. Он стоял, расставив крепкие ноги, опустив сжатые в кулаки железные руки.

— Тебе предстоит бой, — сказал Ворон. — И я хочу подарить тебе оружие. Знаешь ли ты, что произойдет, когда будет названо его подлинное имя? Он потеряет свободу выбора в своих превращениях. Он снова станет воином, который, сражаясь с Ясоном, притворился мертвым, чтобы остаться в живых. Не знатным венецианцем, торговавшим рабами, не Главным Регистратором в городке Шабарша, а грубым солдатом, растерянным, нищим и беспомощным в современном мире. Но надо, чтобы это имя было брошено ему в лицо, надо, чтобы он услышал его от человека, который не боится смерти.

Ворон вздохнул и умолк.

— Самоубийцы подчас оставляют записку: "Прошу в моей смерти никого не винить", — продолжал он. — Грустно думать, что после моей смерти никто не вспомнит о старом Вороне, который дорого расплатился за необъяснимую любовь к человеку. Я знаю, ты не веришь в бога. Но все же мне будет легче умереть, зная, что в каком-нибудь костеле ты отслужишь по мне заупокойную мессу.

— Почему же в костеле?

— Потому что я католик, — с достоинством ответил Ворон. — И крещен в Ирландии, где до сих пор лучшие из моих братьев сражаются за истинную веру.

— Это будет сделано, — сказал Вася. — Даю честное слово. Но почему вы заговорили о смерти?

— Потому что теперь я убедился в том, что твое мужество равно твоему светлому разуму. Потому что я верю, что ты не отступишь и даже, может быть, победишь. Судьба подарила мне долгую жизнь, но было бы нерасчетливо умереть, не дождавшись твоего появления на свет. Надо, надо оставлять за собой надежду или хотя бы ее тень. Ты тень моей надежды, вот почему я сейчас назову это имя.

Ворон распахнул крылья, гордо поднял голову с хищным окостеневшим клювом, и открылась усталая, как устает металл, серо-стальная грудь.

— Верлиока! — громко каркнул он.

Раздался пронзительный свист — как будто флейта взяла самую высокую ноту, — и остро мелькнувшая в воздухе стрелка ударила Ворона в грудь.

"Верлиока, Верлиока", — отозвалось эхо и, вернувшись, побежало вдоль придорожных кустов. И там, где оно пробегало, листья свертывались и желтели, а между ветвями, отшатнувшимися с отвращением, оставался черный выжженный след.

Ворон шагнул вперед и с полуопущенными крыльями остановился, шатаясь. Вася бросился к нему, хотел поддержать, но жизнь уже покидала свинцово-тяжелое тело умирающей птицы. Перья теряли зеленовато-металлический блеск, огромные плоские глаза с желтым зрачком еще смотрели, но уже ничего не видели, свет дня, отражавшийся в них, угасал, ноги судорожно подкосились.

Васе показалось, что, умирая, он простился с ним, прошептав какое-то иностранное слово.

— Vale!

Это значило по-латыни "прощай!".

ГЛАВА XXIII,

в которой Кот Филя пугается пятен на солнце