Верная река

Голые стены этой комнаты, казалось, нагнетали в сердце отчаяние, наполняли жилы смертельным ядом. Было здесь что-то такое, что издевалось над самоуверенностью дикой мощи, над силой и ее разнузданностью, над здоровьем тела и над самой жизнью Здесь с человеком был еще некто – такой же, как он, и совсем другой, – призрачная тень бродила с ним в его одиночестве, глядя истлевшими глазами трупа на его живые чувства, на его мужественную муку, вызывающую на поединок злобную судьбу. Оглядываясь вокруг, кавалерист видел мусор на полу и многолетнюю пыль, толстым слоем осевшую в углах, давным-давно не потревоженную ничьей ногой. Вид этой пыли не успокаивал, а волновал. Глаза искали на ней следы ног того, кто в этой комнате не смог отстоять себя при жизни и боролся с жизнью после собственной смерти. Офицер Весницын не раз слышал, бывая здесь, легенду о Доминике. Теперь он вспомнил ее. Им властно овладело, словно заключив в свои объятия, отвращение к жизни. Отвращение к тому, что он совершил и еще совершит, сознание, как напрасно все то, что считалось мужеством, силой характера, военной сноровкой и сознательным действием в этой войне. После стольких невзгод и усилий он был опустошен, в груди были не человеческие чувства, а словно волчий вой в западне. Столько месяцев борьбы, труда, отваги, бессонных ночей, и вот ему в глаза заглянул извечный русский вопрос: к чему все это?

Шагая так из угла в угол по кабинету Доминика, он услыхал тихий, протяжный стон, донесшийся неведомо откуда. Он остановился. Прислушался. Стон повторялся с невыносимым однообразием. Офицер понял, что он доносится из соседнего зала. Подкрадываясь на цыпочках, Весницын дошел до его источника, уперся руками о край огромного чана, подтянулся, как гимнаст, и заглянул внутрь гигантского сосуда. Со дна на него глядели горящие как уголья глаза повстанца. Драгун сел на край чана, перекинул ноги и соскочил внутрь. Он злорадно рассмеялся. Наконец-то он нашел, чем заглушить хандру, чем можно укротить душевное волнение!

Вынув из-за пояса пистолет, он направил дуло между глаз лежащего.

– Кто ты? – спросил он.

– Повстанец, – ответил Одровонж.

– Как ты сюда попал?

– Я ранен.

– Где тебя ранили?

– В битве.

– Куда ранен?

– Огнестрельная рана в бедре.

– Кто тебя здесь спрятал?

Князь молчал. Весницын покачал головой. Он понял. Глаза его помутились от бешенства. Спросил:

– Это барышня спрятала тебя сюда?

Князь молчал.

– Я тебя арестую, – сказал Весницын.

– Зачем? Убей. У тебя в руках заряженный пистолет. Если ты солдат, если ты офицер – стреляй! Вы ведь умеете добивать раненых.

Весницын смотрел ему в глаза, держа пистолет в опущенной руке. Ему была отвратительна эта польская храбрость…

– Вставай, я арестую тебя, – буркнул он.

– Если ты заберешь меня отсюда, я по дороге умру. Если и выживу, в тюрьме не скажу ни слова. Я простой солдат. Стреляй!

– Я поступлю так, как захочу.

– Если вы не выстрелите, вы поступите как трус.

– Молчать!

– Если бы я мог стать на ноги, я убил бы тебя как собаку. Так и ты убей меня как собаку. Мы смертельные враги.

– Ты не враг, достойный меня, ты раб!

– О, только бы не страдать! Ох!..

– Лежи здесь, любовник прелестной панны.

Стоя над этим человеком, офицер глубоко задумался, весь ушел в свои думы. Поднять руку и выстрелить в упор? Или уйти? Горечь в нем усилилась. Опять тот смех… Он с отвращением отвернулся, ухватился за край чана, поднялся на руках и выпрыгнул оттуда. Как раз в это время подъехала группа солдат, которая преследовала повстанца, ускакавшего верхом. Всадники возвращались ни с чем на загнанных, взмыленных, покрытых желтой пеной лошадях. Вахмистр доложил, что бунтовщик долетел на драгунском коне до леса, свернул в сторону, а потом, видимо, петлял по мхам и травам, но его следов они не нашли. Они разделились и двинулись облавой, обыскали весь лес вдоль и поперек, но нигде на след не напали.

Солдаты, разыскивавшие молодую хозяйку, также вернулись ни с чем. Расспрашивали крестьян, выслеживали, искали, но, видно, она убежала далеко…

Офицер выслушал оба рапорта в мрачном молчании. Он испытывал к этому дому отвращение, какое чувствуешь к старым гробницам. Ему было все равно – выстрелить ли повстанцу между горящих глаз, или уехать в далекие леса. Он раздумывал. Велел взнуздать лошадей, собраться и садиться на коней. Но сам он все еще медлил уходить с крыльца. Ждал. Ему хотелось, чтобы вернулась прекрасная панна. Хотелось сделать ей подарок: объявить с затаенным смехом, что преподносит ей в подарок того, в чане. Он видел его и не убил, не забрал с собой. Ему хотелось увидеть в ее глазах искру благодарности, проблеск волнения, бледность от страха, краску стыда, человеческий взгляд… Ничто не предвещало, что она явится, а он ждал с верой, знакомой лишь влюбленным людям.

Солдаты давно уже сидели на конях. Наконец и он вскочил в седло. Уезжал он с потухшим взором, в его душе была ночь и в этой ночи не смолкал какой-то непостижимый вопль.

IX