Верная река

Он нежно гладил ей руки, чтобы успокоить ее. Каждое его прикосновение отгоняло страх, но разжигало огонь в крови. Она хотела вырвать руки, но он не отпускал. Наоборот, привлекал, прижимал их к себе – к губам, к груди… касался ими своей шеи, гладил ими свое лицо. Он привлек ее к себе, и она, наклонившись, почувствовала его дыхание. Она не могла уйти, не могла поднять головы. Небесное блаженство охватило ее, когда она почувствовала сквозь сорочку, что его руки обняли ее и, обессиленную, притянули на ложе. Несказанная радость помутила память, разум, сознание, ощущение темноты, зрение и слух. Радость затмила все. Со вздохом беспредельного счастья она прижалась всем телом к человеку, которого так любила. На его шепот отвечала шепотом, на поцелуй поцелуем, на ласку – лаской! Она стала как морская волна, утопающая в другой волне, как легкое облако, которое превращается в другое облако, как веточка, которая покорно качается на ветру, не зная, куда и зачем влечет ее ветер. Прояснились мысли, исчез страх перед разлукой, ужасные загадки нашли простое объяснение. Она стала что-то говорить ему о мыслях, которые ее преследовали, когда она в одиночестве металась на кровати в той комнате. На вопрос, почему она давно не пришла, раз так сильно боялась и так была огорчена, она не нашлась, что ответить, и показалась себе глупой и трусливой. То было в ее жизни мгновение счастья без границ, без меры, без начала и конца. Минута эта решила все. Она подложила прелестные руки под голову возлюбленного, прижала к себе этого человека, отнятого ею у смерти, и лелеяла на своей груди, как недавно лелеяла мысль о безмерном счастье быть с ним под одной крышей.

Одровонж, почувствовав руками ее крепкое, упругое тело, девственную прелесть ее бедер, груди, плеч и ног, оглох и ослеп, потерял рассудок и обезумел от страсти. Ему казалось, что он умирает. Все его существо слилось с ней и потеряло свое отдельное бытие. Он растворился в ней, воплотился в само счастье. Поцелуи бесконечные, огненные, становились все более ненасытными. Радостный крик рвался из груди. Ласковые слова сыпались на губы, на глаза, на грудь, на волосы…

Дождь стучал по крыше, по стенам, бесновался за запертыми ставнями в непроницаемой ночной тьме.

XII

Однажды к крыльцу подъехала пароконная еврейская бричка, из недр которой высадились пан и пани Рудецкие. Его выпустили из тюрьмы под большой залог, благодаря хлопотам жены. Он был болен. Кое-как передвигался, подпираясь палкой, но выглядел плохо и ничего не говорил. Пани Рудецкая также была неузнаваема. Казалось, их мало интересовало все, что они застали в доме.

Хозяину приготовили постель в его прежней канцелярии, и он сразу лег. Пани Рудецкая обошла с Саломеей все комнаты и закоулки дома. Увидев чужого человека в спальне своей воспитанницы, хозяйка дома не выразила ни удивления, ни неудовольствия. Она лишь мрачно задумавшись кивнула головой, когда ей объяснили, кто это такой и почему здесь лежит. Два ее сына погибли в восстании. Одного так искромсали, что она даже не нашла его останков. Другого она видела в смертном саване с трехцветным бантом на шее. Смотрела, как его вместе с товарищами по оружию опускали без гробов в общую яму. Третий сын еще сражался, и жив ли он или умер, здоров или ранен – было неизвестно. Так что же, если в то время, когда тела ее сыновей влачили по мерзлой земле одичалые кони, когда для них не нашлось не только крова, но даже гробовой доски в той стране, за которую они сложили головы, что же, если в их отчем доме нашел приют и заботу чужой человек? Все уже было безразлично ее сердцу. Она задумалась, покачала головой и ушла из этой комнаты.

Незадолго до этого Одровонж снова заболел. Однажды ночью, за две недели до приезда хозяев, Ривка стуком оповестила, что идут солдаты. Прежде чем успели разбудить повара, дом окружили, и князю пришлось босиком, в одном белье убегать через боковые сени в сад. Он побежал на горку за усадьбой и просидел там в зарослях, пока не ушла рота. Когда его на следующее утро нашли, он продрог до мозга костей, и был почти без сознания. У него начался сильный жар, и он заболел какой-то тяжелой болезнью, какой – неизвестно, ведь не было врача, который мог бы ее назвать. Бывали дни и ночи, когда он метался в бреду, и казалось, вот-вот умрет. К тому времени, когда вернулись хозяева, больному уже было значительно лучше, но состояние его все еще внушало тревогу. Жар не спадал, он ничего не ел, не пил, только смотрел в пространство стеклянными глазами.