Верность

Но к письму все-таки не было охоты возвращаться. Пусть лежит себе в чемодане! Виктор как-то сравнил письма с отстрелянными гильзами. Что ж, может, он и прав.

Чем заняться сегодня? Федор чуть свет ушел в институт. И вчера Марина его не видела: спала, когда вернулся. И так почти ежедневно.

Можно найти оправдание одиночеству, но разве легче от этого? Едва Марина отвлекалась от домашних дел и оставалась одна, тяжелая скука начинала давить сердце. Проходил час-другой, наконец ловила обрадованным взглядом возвращающегося Федора. Кормила, с надеждой и робостью смотрела в его усталое лицо: «Неужели и сегодня не побудем вместе хоть один час, свободные от дел?» Нет, он устал, идет спать. Через полчаса вскакивает, встревоженный:

— Так можно всю жизнь проспать!

И опять убегает, захватив книги и мельком поцеловав жену и сына…

Он молодец, конечно. В институт пришел, имея семилетку и рабфак. Ему надо очень много работать, чтобы стать хорошим инженером. Марина не мешает ему. Пусть работает. Только… Ах, Федор, Федор, он ничего не видит и не замечает…

Едва узнав, что Марина принята, Федор позвонил домой. Он плотно прижимал трубку к уху, стараясь расслышать ее радость.

Голос Марины был ровен и спокоен.

— Ну вот и хорошо… Спасибо.

— Ты рада?

— Конечно…

— Я, понимаешь, первый… Подошел, смотрю… есть!

Он смеялся и жестикулировал у трубки, а Марина молча слушала. Сухой и резкий треск в телефоне мешал ему уловить ее тихое и ровное дыхание.

— Хорошо, хорошо. Ты сегодня скоро придешь?

— Я, Марина, сегодня не скоро приду. У нас заседание.

Она не сразу, как-то скучно и неуверенно сказала:

— С сыном наказание, капризничает… Наскучило ему дома. Может, на речку пойти с ним?

— Пойдите!

— Мы хотели с тобой…

— Я, Марина…

— Хорошо, хорошо… Ты же сказал!

Они помолчали; Марина тихо вздохнула:

— Ну, вот так…

Легкий щелк в телефоне, Марина положила трубку.

Первый день занятий.

Утром на улицах необычно много молодежи: шли в одиночку и парами, держа друг друга под руку, занимали всю ширину тротуаров и гроздьями висели на трамвайных подножках.

К Студенческому городку!

В новых красках и звуках представилось все вокруг.

Торжественно и чисто, словно обмытые, розовели трубы заводов, значительней и осмысленней казалось оживление улиц, и даже надсадный и требовательный крик паровоза у входа на станцию не раздражал слуха.

В портфелях, очень солидных и практически будничных с виду, тетради, на чистых обложках которых старательной рукой зачеркнуто «ученик… класса» и четким почерком выведено:

«Студент первого курса Технологического института».

От самой заставы, через весь город — по широкой глади Плехановской улицы, сквозь шумную толчею проспекта Революции, мимо зеленой, с первой вкрапленной медью ранней осени, гущи Парка культуры и отдыха — видели в этот день молодые глаза много такого, что почему-то не отмечалось раньше.

Вот старичок в клетчатом демисезонном пальто спешит к заводским воротам. Наверное, инженер.

Надо скорее учиться!

Вот опять, как и вчера, из-за синих холмов гулкий перекат артиллерийской стрельбы. Учебные боевые занятия войск. На западных чужих землях — война…

Надо скорее учиться!

Вот просто светит солнце, дышит в лицо свежим и чистым воздухом хороший и обычный советский день. Хорошо! Но нужно, чтобы с каждым новым днем было все лучше.

Надо скорее учиться!

В Студенческом городке день начинался так: сперва возникала песня. Она появлялась не сразу, откуда-то издалека — только мелодия, светлая, как утро, как воспоминания детства. Потом в нее неторопливо вплетался чистый бас, и вот уже во всех комнатах большого четырехэтажного общежития звучала песня:

Широка страна моя родная…

Люди, не открывая глаз, слушали песню. Диктор читал последние известия, и снова все погружалось в утренний, сторожкий сон. Еще рано!

Через час студенческое общежитие дружно просыпалось от неожиданно резких и веселых переливов горна: они шли с первого этажа, из дверей комнаты, где жил горнист, студент первого курса Сережка Прохоров, стремительно пробегали по коридорам и обрывались на высокой, невозможной ноте, летящей из форточки четвертого этажа.

Физкультзарядка!

Хлопали двери, раскрывались окна. К общежитию спешили женщины с молоком.

Сережка Прохоров садился в крайнем окне четвертого этажа, задорно поблескивал очками, такими большими, что из-за них трудно было разглядеть его маленькое, курносое лицо.

— На зарядку становись! — доносился снизу повелительный, зычный бас физрука Хмурого.

Комната № 22 просыпалась после второго сигнала.

— Проспали! — вскакивал Аркадий Ремизов и протирал черные дикие спросонья глаза. Два прыжка — и он у кроватей товарищей. — Физкультзарядка! Подымайсь! — И сдергивал одеяла с друзей.

Те по-разному воспринимали это. Федор Купреев сразу открывал глаза, словно и не спал.

— Зарядка? Есть!

И быстрым движением, до хруста в суставах вытягивая сильное, загорелое тело, спускал ноги на пол. Труднее всех было встать Виктору Соловьеву.

— С вашего позволения, еще десять минут, — бормотал он, и красивое лицо его обиженно морщилось.