Верность

— Странно, Володя. О чем я мог думать? Только прослушали передачу… Как там дома, в техникуме… Потом — все ли передали в радиограмме… и о Наташе…

— Прежде всего — о Наташе, — неожиданно громко сказал Володя, но все так же пытаясь подавить улыбку, и вдруг, вспомнив что-то, изменился в лице: — А я-то, болван, по ночам… тебе…

Он резко повернулся и сморщился, словно боль пронизала его.

У меня задрожали руки от волнения.

Он все знал!

— Не жалей меня, — сказал я, чувствуя, как приходит внезапное спокойствие, — я не считаю себя несчастным. Скажу тебе больше: есть, живет, радуется Наташа, значит, и мне… очень… хорошо… — Мне стало вдруг трудно дышать, я закончил с усилием, с таким чувством, как если бы обманывал Володю, хотя верил: мог бы поклясться, что говорю всю правду.

Володя смотрел большими умоляющими глазами и кивал после каждого моего слова.

— Да, да, Юра! Ах, если бы не было на свете ревности, этого чувства собственников! — Он сказал это очень сильно, и опять как бы гримаса боли прошла по его лицу. — Я много думал, Юра, об этом. Сперва я испугался за тебя, за нашу дружбу…

— Тебе Наташа сказала? — перебил я.

— Нет. Я сам догадался. В первый раз тогда, после радиопередачи… Вдруг беспокойство… Потом — после, когда расстались, — начал перебирать в памяти все-все. Каждый пустяк. Как ты слушал меня по ночам. Как встречал Наташу. Потом это уравнение с тремя неизвестными… Я был ослеплен — чудовищно! — рассказывал обо всем и не догадывался. И вот здесь, сейчас, окончательно убедился…

Он был взволнован; не выпуская моей руки, встряхивал ее после каждой фразы, близко наклонившись и не отводя глаз от лица.

— Володя, успокойся. Это даже лучше, что ты узнал.

Он как-то сразу умолк и недоуменно заморгал.

— Ага! В таком случае… — Володя, не окончив, наклонив голову, решительно повел меня к столу. Мы сели. Володя положил руки на мои колени и несколько минут смотрел в лицо, будто изучая. Я видел, как менялось выражение его глаз: холодный блеск сменился теплым, озорноватым огоньком. Я ждал, что он скажет.

— Ты ведь знаешь, Юра, я так и не признался Наташе, — начал он мягко. — Почему, спросишь? Мне трудно было тогда объяснить себе это. Бывает так — слова кажутся лишними: все, дескать, ясно. У меня не то. Я чувствовал какую-то неловкость, когда думал об этом. Мне казались кощунством все слова, потому что — я понял это позже — мое чувство к Наташе было не то, какое должен испытывать человек к любимой девушке…

— Как так? Что ты мелешь, Володя?

— Слушай, — он засмеялся и рукой придержал меня на месте. — У тебя есть сестра? Хорошая, добрая сестра?

— Да.

Он встал, и я поднялся вслед за ним. Володя крепко сжал мои плечи.

— Ну, так вот, Юрка. У меня не было сестры. Теперь она есть. Наташа.

— Что ты… выдумываешь? — опять запротестовал я.

— Юрка… — Он покосился с мрачной угрозой. — Сейчас применю ноздревскую, сочинения Гоголя, тактику — я тебя начну бить. Хочешь, на обе лопатки? Слушай. Я женат.

Я еще не успел осмыслить того, что он сказал, как Володя легко поднял меня с пола, отнес к подоконнику. Когда он снова взглянул на меня, я увидел, что глаза его блестят счастливым влажным блеском.

— Юра, какой-то писатель сказал: война учит нас сентиментальности. Нет, неправда, это не то слово. Не то слово! — повторил он негромко, лицо его стало ясным и спокойным. — Три года назад, Юра, — после того как вернулись с зимовки, — я встретил девушку. И с тех пор мы не расставались. Не раз смерть касалась нас обоих… Откопала меня — одна! — когда засыпало землей… Раненую, восемнадцать километров нес ее на руках из окружения… Я люблю ее, Юра, — очень!

Он взял мои руки и, улыбаясь, развел их в стороны.

— А Наташа — сестренка… Я подниму на ноги весь Союз, а ее разыщу.

Посмотрел сбоку, хитро прищурившись:

— И тебе надлежит действовать. Потому что надо быть слепым, чтобы не видеть отношения Наташи к тебе… Я и был им — не слепым, а — ослепленным… Если бы почаще устраивали радиопередачи… не было бы нужды тогда глупо и удивленно посвистывать.

Он захохотал и так треснул меня по плечу, что сердце мое от счастья готово было выпрыгнуть из груди.

Три месяца мы переписывались, затем я потерял связь с Володей. Знал только, что он был переброшен в партизанский отряд. Прошел год. Я опять очутился в госпитале.

Что это за мучение — лежать и смотреть в потолок! Едва дождался дня, когда врачи разрешили передвигаться по комнате.

Была осень, первые заморозки сковали тонкой чешуей деревья. Затем все стало бело, и весело было глядеть в окно на ребятишек-лыжников.

Я писал запросы, пытаясь разузнать о Наташе и Володе.