Верность

Тряхнула мою руку и решительно пошла прочь, к крыльцу дома. Я провожал взглядом ее худенькую фигуру. Было тревожно и вместе с тем очень хорошо на душе. Нет, Зина, мы все равно будем встречаться каждый день! И постараемся не браниться. Ты мне очень дорога, но и без коллектива, к которому привык, я не могу жить… Он ведь тоже очень хороший, коллектив, я постараюсь быть достойным его.

…Я не буду описывать собрание: это будет уже вторая запись в дневнике. Скажу только о том, что оно прошло хорошо. Меня поругали, но взыскания не наложили. Гришин сказал, что я уже исправился…

— И потом, — добавил он (и опять почему-то засмеялся), — неудобно на пострадавшего накладывать взыскание…

Интересно, почему он, когда разговаривает со мной, посмеивается? Нельзя сказать, что он несерьезный человек… Неужели он видит в моей истории что-нибудь смешное?

Раньше у меня не было общественной нагрузки. Теперь меня избрали в редколлегию цеховой газеты. Вечером, после собрания, ко мне подошел Гриша Переверзев. Он подал мне конверт и сказал: «Заметка. Прочти, отдай редактору стенгазеты».

Я развернул конверт, вытащил заметку. К ней была приложена записка:

«Уважаемая редакция! Прошу, как и раньше, подписывать мои заметки псевдонимом Очевидец. Я слышал, вы не очень охотно соглашаетесь на псевдонимы. Я решительно возражаю против этого. Мне виднее, кто и как работает в моей бригаде. А подписываться своим именем не считаю удобным. Может, это неправильно, но такова моя личная точка зрения. Когда в моей бригаде все будут сознательными, не побоюсь похвалить прямо. А пока попадаются некоторые молодые товарищи, у которых от похвал голова кружится. Особенно, если похвалит начальство. Никита Каширин».

Эх, дядя Никита, дядя Никита, откуда вы взяли, что у меня голова кружится? Моя точка зрения такова, что у нас голова крепкая. Мы работаем не для похвал, а для завода, для государства. Если ошиблись, пожалуйста, поправьте. За это будем только благодарны. А что касается похвал… Что ж, если заслужили — не откажемся.

Я хотел все это высказать дяде Никите, но вспомнил, что должен хранить редакционную тайну. Но все равно я когда-нибудь выскажу это…

Я надеюсь, что мы с дядей Никитой станем большими друзьями. Я его и сейчас люблю, только не хочу этого сказать. Разумеется, это тоже недостаток, от которого мне следует избавиться. У нас должны быть ясные, простые отношения, разница в возрасте и в характерах не должна играть роли.

О том, как развивались эти отношения, я расскажу в последующих тетрадках дневника.

БЕСПОКОЙСТВО

Первым заметил приближение «тихой грозы» Витька Ткач. Его вороватые глаза давно уже косились из-под ярко-рыжего чуба на бригадира Ефима Трубникова: вот сейчас повернется бригадир к разглагольствующему среди цеха Семену Крячко и ласково так протянет:

— Товарищ Крячко, я думаю, пора приступить к работе?

Но бригадир, словно нарочно, отодвигает минуты блаженства для Витьки Ткача. Он стоит, подозрительно сосредоточенно рассматривает деталь, и высокая крепкая его фигура, тонкое красивое лицо с черными аккуратными усами, — Витька Ткач считал, что Ефим очень похож на Чапаева, — вся поза Трубникова выражает подчеркнутое равнодушие. Сколько он может так простоять? Витьке Ткачу не терпится, ему обязательно надо ускорить события. Он осторожно кладет напильник на верстак, тихо обходит бригадира и бежит вдоль цеха туда, где виднеется среди группы товарищей нескладная короткая фигура Семена Крячко. Плутоватое лицо Витьки выражает озабоченное удивление, он даже чуть разводит руками, как бы желая сказать: «И не знаю, что такое стряслось с Семеном Крячко, — дисциплина вдруг подкачала».

Подбежав к группе рабочих, он проталкивается вплотную к Семену Крячко, дергает за рукав:

— А тебя бригадир зовет!

Крячко оглядывается, с минуту как бы непонимающе смотрит в невинные глаза Витьки, потом с оттенком покровительства роняет:

— Сейчас, сейчас. Иди.

С тех пор как начал отмечать умение и старательность в своем ученике Витьке Ткаче, Семен Крячко придерживался этого чуть грубоватого, покровительственного тона. Он всегда ловил себя на этом, и ему становилось неловко. Вот и сейчас он спохватился и, потрепав Витьку по плечу, благожелательно и чуть смущенно добавил:

— Иди, иди. Скажи — сейчас. — И, повернувшись к товарищам, уронил в который уже раз: — Толковый слесарь будет, а?