Верный меч (ЛП)

Издалека доносилось мычание скота: одному длинному печальному крику вторил другой, затем третий и четвертый, разносясь по всему монастырю. Я знал, что Бургинда стоит у меня за спиной, наблюдая с порога. Она пыталась остановить меня, когда увидела, что я надеваю плащ. Возможно, она решила, что я собираюсь навестить молодых монахинь — хотя, если бы мне приспичило, вряд ли она смогла задержать меня. Но я вышел совсем не за этим. Моя голова гудела от множества различных мыслей, они перепутались, словно нити десятков клубков, и я нуждался в одиночестве, чтобы привести их порядок.

Тем не менее, я не обижался на нее. В народе ходило бесчисленное количество историй о монахинях, взятых против воли мужчинами, которые возжелали их, прежде чем те приняли свои обеты. Часто такие люди приходили в монастырь, симулируя болезнь или другую беду, чтобы получить приют; иногда они приходили в одиночку, иногда их было несколько. Детали менялись от рассказа к рассказу, но все сводилось к одному: оказавшись в доме Божьем, злоумышленники не теряли времени даром и сразу направлялись к настоятельнице или туда, где монахини собирались вместе в это время дня, и так же быстро похищали свою жертву.

Поэтому я не сердился на опекавшую меня Бургинду, хотя и делал все возможное, чтобы не замечать ее. Однако, мои мысли не были обращены ни к одной из здешних монахинь, я эту ночь я думал только об Освинн. Меня беспокоило то, что я уже не видел ее лица, словно мои воспоминания о ней уже начали стираться.

Позади послышались громкие голоса. Оглянувшись через плечо, я увидел, как Уэйс пытается протиснуться мимо монахини, решительно вставшей у него на пути.

— Дай пройти, — говорил Уэйс, и даже со своего места я видел усталость в его глазах.

Я выпрямился и повернулся к двери. Бургинда взглянула на меня, потом снова на Уэйса, прежде чем неохотно отодвинуться в сторону и, без сомнения, решив, что с нами обоими она точно справиться не сможет.

— Я думал, ты спишь, — сказал я ему.

Я дождался, пока он и Эдо поднимутся наверх, прежде чем выйти наружу, и не ожидал увидеть никого из них до утра.

— Я вышел отлить, — сказал он. — А ты что здесь делаешь?

— Думаю, — ответил я и снова повернулся к монастырю и трем темным башням церкви, словно гигантские столбы подпирающим темный свод небес. — Я не ступал на землю монастыря с тех пор, как мне исполнилось тринадцать. Теперь мне кажется, что время повернуло вспять.

Уэйс ничего не ответил. Что из сказанного мной он понял?

— Мне было всего семь лет, когда дядя отдал меня монахам, — продолжал я. — Он был единственным, кто остался от моей семьи после смерти отца.

Конечно, я рассказывал все это Уэйсу и раньше, но это было давно, и я не знал, помнил ли он мою историю. Во всяком случае, он не прерывал меня.

— Наверное, это было самое лучшее, что он мог сделать для тебя, — сказал он наконец.

— Возможно, — согласился я. — Хотя я сам тогда так не думал.

— Уверен, что и потом тоже.

Я кивнул.

— Ты сам все знаешь.

— Почему ты вспомнил об этом сейчас?

— Я подумал, насколько наша жизнь не зависит от наших усилий. Смерть отца, и все, что случилось потом. То, что произошло в Дунхольме и привело нас сюда.

— Ну и что?

— Может быть, это просто случайность? — спросил я и не мог не услышать горечь в своем голосе. — Разве все это могло произойти по воле Божьей?

Он бросил мне предостерегающий взгляд.

— Мы должны верить, — сказал он. — В противном случае все будет вообще бессмысленно.

Я потрогал крест, висевший на шее. Конечно, он был прав. Все на этой земле было предопределено Богом, хотя иногда это было трудно понять. По крайней мере, в этой мысли я находил одно утешение: Он помнил обо мне, несмотря на все, что произошло.

— И вот Он привел меня сюда, — пробормотал я. Я снова посмотрел через сад на колокольню, сомневаясь, должен ли я произнести то, что вертелось у меня на языке. — Просто я думал, — сказал я. — Что было бы, если бы я вернулся.

— Ты откажешься от меча? — спросил он с кривой ухмылкой. — И пострижешься в монахи?

Он говорил, совсем как Радульф несколько часов назад. Напрасно я упомянул при нем о монастыре.

— Не сейчас, — сказал я, стараясь не показывать раздражения. — Не скоро, но когда-нибудь, да.

Улыбка исчезла с его лица. Может быть, сначала он не понял, насколько серьезно я говорил, но теперь до него дошло. Мне часто трудно было понять, что думает Уэйс, и очень редко он позволял другим, даже самым близким людям, узнать его истинные чувства.

— Я тут подумал кое о чем, — сказал он через некоторое время. Он оглянулся на Бургинду, стоявшую в десяти шагах позади нас, и понизил голос. — О Мале и обо всем остальном. И я уверен, несмотря на дружбу с Гарольдом Годвинсоном, он не может быть предателем.

— Что заставляет тебя так говорить? — спросил я.

— Потому что иначе, он не оборонял бы Эофервик от английской армии.