Верный Руслан. Три минуты молчания

– А ну их! – Она провела пальцами по глазам. – Там и без меня не заскучают. А тут ты всё-таки – живой. Эх, сделаю ещё одну глупость – и затихну!

– Клавка, что же ты меня мучаешь!

– Сама вот мучаюсь… Может, нам и повезёт с тобой. Может, не так скоро и кончится. Думаешь, мне тебя любить не хочется? Я ж не совсем пропащая.

– А если он вернётся?

– Ну зачем об этом. Что-то же я решила… Ну, будем втроём тогда решать, если тебе так хочется. Может, и подерётесь из-за меня. Только почему-то всегда при этом нашей сестре достаётся.

И это тоже, я подумал, было с тобой. Сколько же мне ещё придётся про тебя узнать?

Мы с Клавкой сошли на площадь по мёрзлым ступеням. Кругом была темень, рассвет ещё и не брезжил. Мне казалось – он никогда не наступит, обошёл он наши края. А таксишник ещё стоял на площади, грел мотор. Ожидал, наверно, пассажиров с «Полярной стрелы», она к восьми приходит.

Клавка пошла впереди – по стёжке, которую таксишники протоптали к буфету. Вдруг она обернулась ко мне, и я на неё налетел. Клавка прижалась ко мне холодной щекой.

– Что ты?

– А может, не надо? Ведь и хорошее было, осталось бы о чём вспомнить, а вдруг мы всё испохабим?

– Не знаю.

– «Не знаю», «не знаю», всё на Клавкину ответственность!.. Закройся ты, бич несчастный! – Клавка роняла варежки, застёгивала мне телогрейку на горле, а студёный ветер выжимал у неё слёзы. – Я тебя завлекала, завлекала, а теперь самой страшно…

– Иди вперёд, – я сказал.

Она кивнула.

– Вот правильно. – И пошла.

Я бы порассказал вам, как мы приехали и вошли с нею в ту комнату, где я почти ничего не помнил, откуда меня выволакивали битым, и как мы прожили первый наш день, и что было дальше, – но тут уже начинается совсем другая история, там и Клавка будет другая, и я другой, и чем бы всё ни кончилось – вы нас запомните вот в эту минуту, потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска: «Может быть, мы и живы – минутной добротой».

Так что распрощаемся на набережной, где я последний раз оглянулся – посмотреть на всю эту живопись. Клавдия стояла поодаль, ждала меня и тоже смотрела на порт. Мы услышали три прощальных гудка, и чёрный траулер вывалился из ковша, пошёл к середине гавани. Он пересекал цветные нити, и ему отвечали гудками верфь, и диспетчерская, и несколько больших кораблей, где шла ещё ночная работа.

Не знаю, куда уходили бичи, где там над ними закачаются звёздочки. Я и прощался с ними и не прощался – через неделю и мы вот так же уйдём: стране ведь нужна рыба.

И куртки мне было не жалко совсем. Пускай она остаётся в Гольфстриме.

1969

Послесловие автора к первому полному изданию в России

Эта книга возникла из опыта моего плавания на рыболовном траулере СРТ-846 «Всадник» по трём морям Атлантики: Баренцеву, Норвежскому, Северному. Я был на борту не сторонним наблюдателем, но как палубный матрос участвовал в работе и в жизни экипажа; это обстоятельство – возможно, пошедшее на пользу книге, – предопределило в немалой степени её судьбу в СССР. Должно быть, доверчивый автор слишком буквально воспринял призывы руководящих товарищей насчёт досконального и всестороннего изучения жизни. К тому же «Три минуты молчания» оказались последним романом, напечатнном в «Новом мире» Александром Твардовским; для тех, кто хотел его свержения, нашлась удобная полноразмерная мишень. Обширная наша пресса, от столицы до окраин, немедля запестрела традиционными заголовками: «В кривом зеркале», «Ложным курсом», «Сквозь тёмные очки», «Мели и рифы мысли», «Разве они такие, мурманские рыбаки?», «Такая книга не нужна!», «Кого спасаете, Владимов?».

Не следует думать, однако, что только «правая» пресса, она же «охранительная», поучаствовала в этом кошачьем концерте. Даже, как ни странно, совсем крайне правые от травли воздержались: к примеру, Вс. Кочетов в своём «Октябре» не дал ругательной рецензии, предпочёл бы, по слухам, «спокойно-объективную» – возможно, из спортивного благородства, которое, говорят, было ему присуще: его роман «Чего же ты хочешь?» и мои «Три минуты» были самыми читаемыми в годы 1970–1971-й; соперничество обязывает к джентльменству.

Остальная королевская рать, равно и правая, и левая, без долгих околичностей дала мне почувствовать, что я не угодил ни тем, ни другим. И, как объяснил мне впоследствии один сведущий человек, и те и другие решили мною пожертвовать, то есть излупцевать так наглядно, чтобы власть оценила их умение самим наводить порядок в своём литературном хозяйстве. Некий редактор из правых, до которого происходящее дошло не сразу, даже воскликнул в простодушии: «Э, да они же своего бьют!» О том, чтоб поберечь опальный журнал, «своим» как-то не приходило в голову. Ничего не упускающая власть это заметила – и не отсюда ли пришла к своей гениальной идее: не директивой Политбюро убрать Твардовского, а руками самих писателей? На что тогда и существует могучий союз единомышленников, с его 42-головым Секретариатом!