Верст. Позывной «Верст»

Не успели, однако, ни Алексий могилку подправить, ни Константин за свежачком сходить. Да, и как тут успеть, если парень-то пластом и скатился с Анисимова летнего лежака, теперь к Алексию перешедшего, а полоскать уже нечем, – все за воротами оставил. Какая-то неведомая сила принялась так изводить его тело, что диву даваться – и то страшно, и неприлично, – даже, Алексий начал, было, уже подходящие молитвы вспоминать. А парень, похоже, свои молитвы то шепчет, то кричит. Страхота лютая, в общем.

– Чего это он? – Хоть разумом Константин не обижен, как бы, но тут не разум нужен. – Молится, никак?

– Разве так молятся? – Ха, молодо-зелено, – а как еще молятся, когда душа на небо просится? Так и молятся, но, все равно, еще раз прислушался Константин.

– Какого-то полковника поминает, а еще малыша. – Константин растерянно оглядел братию. – Огонь на себя вызывает, кажется, точно, огонь на себя. Получается, это русские все-таки влупили им под то самое, не могу.

3.

Он не понимал своего состояния. Не ранен, ни голова, ни руки-ноги не болят, а, все одно, предательская слабость превращает его в нечто, напоминающее растение. А это – самое последнее дело – ощущать ее, и не понимать, что с тобой происходит?

Кто-то сказал: «Я мыслю – значит, я существую». Ну, правильно. Я СУЩЕСТВУЮ. Вопрос: где, и кто я? И где моя память? Она всегда выкидывает коленца. «Оказывается, вот что я помню, значит, не все потеряно?».

Последнее – спорно. С памятью и раньше часто бывали проблемы. Бывали, но когда? Да и бывали ли? – Памяти-то никакой нет.

Бывали проблемы, но бывали и просветления. Когда?

Он напряг ее, свою память, – и боль грозовыми раскатами поднялась откуда-то снизу и заполнила всю голову.

«Когда не болит голова». Это понятно. Сейчас она болит – это факт. Сильно болит, хотя терпеть еще можно.

«А зачем? Ты же умер».

«А это еще что такое? Почему этот противный голос доносится, как бы, изнутри? Я умер?

«Непременно умер», – и под нос подсунули непонятное пугающее видение.

«Так вот оно что? Этого еще не хватало? Но сам же себе и возразил: «А ты чего ожидал? Тебя же предупреждали. Или и это забыл?».

Если предупреждали, то такое забыть не возможно.

Его извлекают из земли, – могилы, стало быть, – подсказывает услужливая память, – …, ну, допустим, – из могилы два монаха. «А почему, только из могилы? Из гроба, наверное? Зачем?».

– «Обмыть, и завернуть в саван. Так делалось всегда».

Тогда, понятно. Монахи – это яснее ясного. Это смерть. Но я же мыслю?

– «Мысли, – кто же тебе мешает. Мысли, сколько угодно, только не мешай им выполнять их скорбную работу».

– Подождите. Меня же закопают.

– «Конечно, закопают. Наверху не оставят».

– Но я же живой.

– «А это – спорно. Вот придет судья, – он и решит.

– Понтий Пилат? – Почему-то, на ум приходит только это имя.

– «Ну, конечно, как только, так сразу, и Понтий Пилат. Думаешь, иных нет?».

Мысли немного путаются, и из памяти вырисовываются все те же монахи.

– Зачем они меня сюда принесли?

– «Излишне сердобольные, – вот и принесли».

– И часто они так?

– «Тебя-то это не должно волновать. Принесли – и принесли. Не твоего ума это дело».

– А если моего? – Но ответа не последовало, а без ответа – какой разговор?

Но, все равно, от проблем с памятью никуда не деться. И все же, почему он помнит только то, что его, настолько же бессильного, куда-то тащили. Нет, несли, – конечно же, несли – на спине два … монаха. Даже один, а второй шел следом. Память этим, разумеется, не заканчивалась, и не с этого начиналась. Или это и не память, вовсе. И монахи – это не моего ума дело….

Наверное, монахи – не из памяти? Он уверен, что там были монахи, он уверен, что его кто-то нес на спине по шатким мосткам, и не по одним, а по веренице мостков, – это как пить дать. Ага! Память расширяется! Ура!

Наверное, он потратил много сил на свою память, поскольку ломота в теле не появилась, зато по все конечностям разлилась еще большая слабость. Надо расслабиться, отдохнуть, и …. А это находка, – «Спросить у девчонки, – уж ей-то нет повода меня обманывать».

И он, словно нечто физическое, воспринял свою первую радость, и тому что, он жив, если родилась такая находка, и тому, что есть девчонка. Он еще не знает, как легко можно убить радость. Стоит только понять, что давно не слышал ее голоса. Где она? Ушла вместе с памятью? И зачем она здесь была? Чтобы обмыть?

Последняя мысль была плохой мыслью. Отвратительной, просто, но это – куда ни кинь, – данность. Наличие большого количества монахов – намек о панихиде, или отпевании, что равнозначно. И это не может быть памятью, его памятью.

«Но я же жив», – он хотел, было закричать, но с языка сорвался только слабый стон. Он хотел помахать рукой, но ощутил полное бессилие тела.

«Неужели они не понимают?», – он рванулся из последних сил, и рухнул … на песок.

«На морском песочке я Марусю встретил, В розовых чулочках, талия в корсете …».

Песок был прохладным, и это принесло, пусть, и малое, но успокоение.

4.