Читаем Весь этот мир полностью

Весь этот мир

Кровать проваливается. Я в зыбучих песках. Кто-то пытается вытащить меня. Его руки горячие. Почему они такие горячие? Что-то блестит в другой его руке. Это его мобильный телефон. Он говорит что-то, но слова неразборчивы. Что-то. Мама. Твоя мама.

Да. Мама. Мне нужна мама. Она уже в пути. Я надеюсь, она близко. Я закрываю глаза и сжимаю его пальцы.

Мое время вышло.

Мое.

Сердце.

Останавливается.

И снова начинает биться.

Освобожденная, часть первая

Воскресшая

Я НЕ МНОГОЕ ПОМНЮ, в памяти лишь спутанные образы. Скорая. Укол в ногу. Второй укол в ногу.

Дозы адреналина, чтобы оживить сердце. Сирены, которые сначала воют где-то вдали, а потом слишком близко. Монитор, мерцающий синим и белым, в углу комнаты. Приборы, пищащие и мигающие весь день и бодрствующие всю ночь. Женщины и мужчины в белых халатах.

Стетоскопы, иглы и антисептики. Потом этот запах авиатоплива, запах, который встречал меня немногим раньше, и гирлянды, и колючее одеяло, обернутое вокруг меня дважды. И зачем так нужно место у окна, если шторка закрыта?

Я помню лицо своей матери и пролитое ею море слез. Я помню, как синие глаза Олли почернели. А потом, увидев в них печаль, и облегчение, и любовь, я закрыла свои.

Я в пути домой. Я буду заперта там навечно. Я жива и не хочу этого.

Вновь госпитализирована

МАМА ПРЕВРАТИЛА МОЮ СПАЛЬНЮ в больничную палату. Я полулежу на подушках в кровати, под капельницей. Меня окружает аппаратура. Я не ем ничего, кроме желе.

Всякий раз, когда я просыпаюсь, мама рядом. Она трогает мой лоб и разговаривает со мной. Иногда я пытаюсь сфокусироваться, понять, что она говорит, но звук ее голоса остается вне досягаемости.

Позже я снова просыпаюсь (спустя часы? дни?) и вижу, что она стоит надо мной и хмурится, глядя в папку- планшет. Я закрываю глаза и концентрируюсь на ощущениях в своем теле. Ничего не болит – точнее говоря, ничего не болит слишком сильно. Я направляю внутренний взгляд в голову, горло, ноги. Все в порядке. Открыв глаза, я вижу, что мама собирается снова уложить меня спать.

– Нет! – Я сажусь слишком резко. У меня кружится голова, меня тошнит. Я хочу сказать: «Я в порядке», но слова не выходят из горла.

Откашлявшись, предпринимаю новую попытку.

– Пожалуйста, не заставляй меня больше спать. – Мне нужно как минимум бодрствовать, если я собираюсь жить. – Я в порядке? – спрашиваю у мамы.

– В порядке. Ты будешь в порядке, – говорит она. Ее голос дрожит, а потом срывается.

Я подтягиваюсь, сажусь в кровати прямо и смотрю на нее. Ее кожа бледная, почти прозрачная и выглядит так, словно слишком сильно натянута. Синяя венка болезненного вида тянется от линии волос до века. Я замечаю и другие синие вены, проступившие под кожей на ее руках. У нее испуганные, недоверчивые глаза человека, который видел нечто кошмарное и ждет новых ужасов.

– Почему ты так поступила с собой? Ты могла умереть, – шепотом произносит мама. Она подходит ближе, прижимая свою папку к груди. – Почему ты со мной так поступила? После всего?

Я хочу что-нибудь сказать. Открываю рот, но слова не идут. Моя вина – как океан, в котором я тону.

После того как она уходит, я остаюсь в постели. Не встаю, чтобы размяться. Я отворачиваюсь от окна. О чем я сожалею? Прежде всего, о том, что оказалась Снаружи. О том, что увидела мир и влюбилась в него. О том, что влюбилась в Олли. Как я смогу провести остаток жизни взаперти теперь, когда я узнала, чего лишена?

Я закрываю глаза и пытаюсь уснуть. Но из головы не выходит картинка: лицо моей матери, отчаянная любовь в ее глазах. Тогда я решаю, что любовь – ужасная, ужасная вещь. Любить кого-то так исступленно, как любит меня мама, – это, наверное, все равно что носить свое сердце вне тела.

Любовь – ужасная вещь, но потерять ее – еще хуже.

Любовь – ужасная вещь, и я не хочу иметь с ней ничего общего.