Весь Валентин Пикуль в одном томе

— Я не дурней тебя, — отвечал Руднев. — Смерть приять в одиночку худо. Ты не брани меня: вдвоем нам станет легше…

С берега видели, как над кораблем вздыбило белое облако — это Дефремери бросил огонь в кучи пороха. Мортирный бот, окруженный галерами врага, стало разрывать в пламени. Со свистом, обнажая черные мачты, мигом сгорели паруса.

Флаг русский догорал, подобно факелу. Огонь добрался до крюйт-камер, а там взорвались разом запасы картузов и бомб мортирных. Корабль выпрыгнул из моря и рухнул вниз грудою дымящихся обломков.

— Дефремери-и!.. — закричал Рыкунов.

Мичман кинулся в море. За ним — еще двое матросов.

Где вплавь, где ногами дно нащупывая, спешили они, чтобы тела погибших от турок вызволить. Остальные уходили дальше — в самую жарынь степей, опасаясь погони с кораблей турецких. Мичман Михаил Рыкунов записан в документах «безвестно пропавшим». В числе пленных его тоже никогда не значилось…

«Потомству — в пример!» — писали на старых памятникам.

Бредаль, черство отчеканил в рапорте ко двору царскому, что, мол, капитан III ранга Петрушка Дефремери поступил согласно данной ему инструкции. Анна Иоанновна перекрестилась при чтении — и все… Больше ни звука. Ни шороха. Ни восклицания. Никто не пропел над павшими героями «вечную память».

Российская империя этого подвига не заметила.

1737 год-да будет он памятен! В этом году родилась святая формула российского флота:

ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ.

Дефремери ждала печальная судьба — он был забыт. А имена тех, кто повторил этот подвиг, уже золотом гравировали на досках мраморных, их имена понесли корабли на бортах своих.

Дефремери — как облако: проплыл над морем и растаял в безвестности. Историки прошлого писали о нем: «И погибе память его с шумом…»

Глава 43

Издревле протянулся великий шлях, связавший кровно две большие страны, два великих народа — Киев с Москвою!

Тревожно и любопытно проезжать между селами, от города к городу. Часто встречались команды воинские, спешащие на юг — к славе. Катились назад арбы тяжкие с больными и увечными воинами. Толпами и в одиночку топали бурсаки, кто на Киев — искать учености, а кто прочь от Киева — в бегах от наук мудреных… Таборами, словно цыгане, тянулись от Глухова до Нежина греки торговые.

Проезживал и ясновельможный пан в карете парижской, озирая мир хохлацкий через стекла брюссельские. Серый от пыли, кружкой у пояса бренча, шагал монах по делам божеским — бодрый и загорелый, воруя по пути все, что плохо лежало.

Шли через степи, солнцем палимы, кобзари с бандурами…

Много виноградной лозы на хуторах мужицких. Дыни-то зреют какие — будто поросята греются между грядок. Цветет тутовник в «резидентах» украинской шляхты — под сочными звездами. Много могил встречает путник на пути древнем.

Есть и такие, которые время уже прибило дождями, а ветер давно обрушил кресты. Но иные еще высятся курганами в лебеде и ромашках, великие битвы умолкли тут, пролетают теперь над павшими тучи и молнии новых времен.

Влекут волы обозы с солью бахмутской, с ярь-медянкою севской; тащат лошади, в хомуты налегая, обозы московские — с порохом, с ядрами, с бомбами.

Русский путник, по шляху следуя, примечает душевно, что народ украинский нрава веселого, склонен к песнопению и домостроительству; хозяин жене во всем повинуется, на бабу свою — даже пьян! — руки никогда не подымет… Жизнь на Украине вольготнее и душистее, нежели на Руси, и Артемий Волынский, в Немиров едучи шляхом длинным, эту вольготность ощущал. Но мысли его перебивались помыслами о делах военных, делах каверзных — политических. Пушки к осени докуривали остатки былой ярости — слово теперь за дипломатами. Дым сералей бахчисарайских расщекотал ноздри и Бирону; обязанный России за корону курляндскую, герцог отныне зависел от ее политики, и теперь интересы русские стали ему намного ближе. Перед отъездом Волынского в Немиров он позвал его к себе.

— Конгресс в Немирове, — сказал Бирон, — немирным и будет. Остерман шлет от себя брюзгу Ваньку Неплюева да еще барона Шафирова, брехуна старого. А я, Волынский, на тебя, как на своего человека, полагаться стану… И — возвеличу, верь мне!

Волынский с Шафировым был готов ладить: человек умный, толковый, породнясь с русской знатью, он и держался едино нужд российских. А вот Неплюев, хотя и русак природный, но способен подстилкой ложиться под каждого, что его старше чином. Явный остермановский оборотень, лжив и низкопоклонен, без капли гордости великорусской!

Австрия терпела от турок стыдные поражения. А отчего? Да нарвались на славян, которые грудью на Балканах встали, дорогу на Софию австрийцам закрыв.

Сами в рабстве турецком, турок ненавидя, славяне не желали и рабства германского.

На въезде в Немиров коляску Волынского встретил Остейн, посол цесарский в Петербурге.

— О, вот и вы! — воскликнул приветливо. — Пока грызня с турками не началась, обещайте нам, что русская армия поможет Австрии, которая всю тяжесть войны с османами на себе тащит…

Волынский из коляски не вылез и так ответил: