Веселое горе — любовь.

Петька ухватился за пол голубятни и потащил его к себе.

Гладко оструганные доски, запачканные голубиным пометом, легко подались и вышли из пазов.

— Скажи ж ты... — ровно произнес Гриша. — Двойное дно, значит? Зачем?

— А ты сам посмотри.

«Чисто ребятенок. Небось, игру какую придумал...» — усмехнулся Гриша, заглядывая в голубятню. И в тот же миг стал сух и серьезен.

Под полом, который снял Петька, был еще один настил, застеленный чистой тряпицей. На ней, поблескивая маслом, лежали почти новенький наган и граната в насеченной рубашке. Рядом белела стопка исписанных листков.

— Закрой! — резко приказал Зимних, бросив взгляд на ворота. — Никто не знает?

— Испугался! Кроме тебя — никто.

Петька быстро поставил верхнее дно на место, и молодые люди вернулись в дом.

— Что за бумажки там? — спросил Зимних, похрустывая морковкой, предложенной Ярушниковым на завтрак.

— Листовки.

— Что?

— Листовки. Сам писал. Вот — глянь.

Он сунул руку за пазуху, достал несколько тетрадных страничек, исписанных крупным нетвердым почерком.

В листовке говорилось:

«Станичники!

Имея понимание, что в настоящий революционный момент, когда вся трудовая Россия вступила в решительную атаку с буржуазной сворой кровожадных шакалов, то вы должны помнить: без хлеба нет никакой войны.

Если фронт уронит винтовку от голода, врагам легче будет надеть ему петлю на шею, а вам — ярмо рабства.

Дайте, казаки, хлеб красноармейцу, рабочему, крестьянину севера и голодным детям города в долг, ибо, когда будет сыт красноармеец, он укрепит власть рабочих и крестьян (казаков), которая есть мечта трудового народа.

Дезертиры, а также те, которые гноят в ямах зерно и гонят самогонку, — есть самые злейшие враги человечества.

Хлеб — Революции!»

— Хорошо написано! — искренне похвалил Гриша. — Просто очень даже здорово! Неужто сам придумал?

— А то кто ж?

— А в голубятню зачем спрятал?

— Вдруг Миробицкий займет Селезян. А у меня уже подготовлено. Наклеивать и подбрасывать им буду.

— Они не поймут, Петя.

— Поймут. Там не все прожженные, есть и такие, что с толку сбились.

Зимних подымил козьей ножкой, покосился на Ярушникова:

— Откуда оружие?

— Не твоя забота.

— А все же?

— На задах, в скирде выкопал.

— Ты что ж — видел, как прятали?

— Ну да.

— Кто?

— Казачок тут у нас один есть, сивый, как дым. Он и прятал.

— Офицер?

— Может, и офицер, черт их разберет. Днями домой явился. Откуда — не знаю.

— А ты-то теперь зачем прячешь?

Петька ухмыльнулся:

— Никакая власть не велит держать оружие. Чрезвычайка увидит — тоже отнимет.

— Пожалуй, так, — покачал головой Гриша. — Ладно, пусть лежит в голубятне.

Покончив с пустоватым завтраком, приятели вышли во двор.

— Ты сейчас куда? — спросил Петька.

— В Еткульскую пройду, погляжу, что там и как. Туда ведь через Шеломенцеву идти?

Ярушников кинул взгляд на приятеля, сказал хмуро:

— Не ходи. Я тебе маленько хлеба оставлю и моркови. А сам побегу.

— Куда?

— К Шеломенцевой заимке. Взгляну. Ежели Миробицкий там — сигнал пошлю.

— Какой сигнал?

— Голубей возьму. Красных. Они живо примчат.

— Мне некогда, Петя.

— Я же говорю — живо. Коли лапки у птиц пустые — значит свободно. Смело иди. Синие тряпочки привязаны — банда в Шеломенцевой. Ты тогда не трогайся. Сиди тут, меня жди.

— А не заплутаются голуби?

— Ха! Здесь двенадцать верст прямиком. Чего им колесить?

Он потер себе лоб, сказал, соображая вслух:

— Три часа ходу. Маленько поглядеть там — полчаса. Лёту птицам пятнадцать минут. Выходит, четыре часа. Потерпи.

Зимних спросил:

— Не схватят тебя казаки, Петр?

— Чего хватать? Они знают, кто я такой. И птиц не раз бросал из всех мест.

Было часов восемь утра, когда Петя Ярушников, пожав руку приятелю и взяв с собой красных голубей, вышел со двора.

«Кремень-парень, — благодарно подумал Зимних о Пете, шагая по горнице взад-вперед. — Ему в комсомол бы. В самый раз».

Солнце уже прямо стояло над головой, когда на юго-западе от станицы появились голуби. Вот они стали кружиться над домом, постепенно утрачивая высоту. Есть у них тряпочки на ножках или нет — Гриша не заметил.

Вскоре голуби слетели вниз. Гриша подошел ближе к птицам, пригляделся, и сердце у него стукнуло с перебоем: на лапках синели обрывки тряпочек: Петька подавал сигнал — Миробицкий на заимке, идти нельзя.

Через несколько минут Гриша выбрался из станицы и зашагал к Шеломенцевой. Чтобы не встретиться с Петей Ярушниковым, двинулся не по дороге, а прямиком.