Веселое горе — любовь.

— Иди скорей, совсем замерзла.

Она сидела рядом с ним, блаженно щуря глаза, и готовила ответы на его вопросы. Но он ни о чем не спрашивал, а все говорил о том, что удалось сделать его партии, и как хорошо жить в глуши, где всегда можно открыть что-нибудь новое.

— Ты же знаешь, — убеждал он, — как много надо всего такой стране, как наша. Ведь громадные планы! И то, что я делаю, тоже учтено в них. Ты согласна?

Тамара кивала головой:

— Да, конечно, милый.

Увлеченный своими мыслями, он даже не заметил нежного слова, случайно оброненного ею.

Внезапно Тамара нахмурилась, и глаза ее покраснели:

— Ты получил новое назначение?

— Да.

— Мог бы сообщить мне об этом.

— Я не был убежден, что ты здесь.

— Не ври. Я писала из Мурманска.

Он испытующе посмотрел на нее:

— Я помню. Но я думал, что, может, тебе надоело все.

Она отодвинулась от Нила, чтобы лучше видеть его лицо, и ничего не прочла в нем, кроме спокойствия.

— Если б могла заплакать — я бы заплакала, — пробормотала она. — Но у меня нет слезных желез.

Он опять внимательно посмотрел на нее и ничего не сказал.

— Куда ты получил назначение?

— В Казахстан. На Моинты — Чу.

— Думала, опять соврешь. Но ты сказал правду.

— Откуда знаешь?

— Я была в управлении.

Он еле заметно вздохнул и сказал:

— Я буду ехать много дней. Степь и степь... Потом — станция Арысь, и поезд от нее пойдет не прямо на Ташкент, а влево — на Джамбул и Алма-Ату. За степями — сады и арыки. Но затем — снова степь и пустыня.

— Что там строят? — спросила она.

— Железную дорогу. Трассу планируют через соленую пустыню. Ни капли воды, ни куста, ни птицы. Все мертво. Вот, надо, чтоб была жизнь. И там очень трудно.

Она посмотрела на него прищуренными глазами и поинтересовалась с вежливой яростью:

— Но ведь ты едешь туда с удовольствием? Сам просил.

Нил согласился:

— Я люблю это дело, и люблю бродяжить. Чем больше ям на пути, тем шире надо делать шаги. Мне нравится широко шагать, Том.

— А я?

— Что «я»?

— Что же я буду делать?

— Поедешь в Москву и получишь назначение. Может, тебя оставят в главке...

— Мне всегда казалось, что ты немножко глуп, — сказала она, заглядывая ему в глаза и пытаясь увидеть там, что он шутит. Нет, не похоже.

Тогда она стала говорить вообще о любви и доказывать ему, что настоящее чувство всегда деятельно, что она презирает девчонок, тех любвеобильных девчонок, которые полагают, что любовь — это всю жизнь смотреть в глаза своему предмету (она умышленно не сказала «предмету любви»), охать и утирать сладкие слюни. И если говорить о ней, то она тоже любит широко шагать, и ее тоже, черт возьми, еще в пионерах учили не бояться трудностей. И если Нил, этот бесчувственный чурбан, хочет знать, то он еще пожалеет, что у него нет такой жены.

И внезапно для себя она заплакала, и стала в слезах бормотать, что у нее есть кто-то, и она его любит, а он ее не любит, — и еще говорила всякую милую ерунду.

Нил смотрел на нее искоса, пожимал плечами:

— А как же слезная железа?

— Что — железа! — обозлилась она. — Я просто замерзла, и у меня слезятся глаза.

— Тогда я тебя больше никогда не пущу купаться.

— Это не твое дело.

— Как знаешь...

В Мурманске он спросил, где остановить машину.

Прощаясь, она смотрела на него широко открытыми заплаканными глазами и спрашивала все время одно и то же:

— Ты когда едешь?

— Я уже сказал: завтра.

— Ах, да — ты сказал. Значит, завтра?

— Да, завтра.

— Я приду к тебе в гостиницу и провожу на вокзал.

— Конечно, приходи.

Он пожал ей руку, и она с удивлением почувствовала, что ладонь у него дрожит. «Долго сидел за рулем», — подумала она.

Поезд уходил вечером, и Тамара пришла в «Арктику», когда уже по часам кончался день. Неяркое солнце стояло высоко в небе, и Тамара, рассматривая свою тень, морщилась: маленькая и смешная, как такса.

Больше ничего не замечала вокруг. Сегодня ее жизнь станет пустой и бесцельной, и останется тогда только работа и ожидание работы, чтобы не сойти с ума. Как он сказал? Ах, да: «Если в жизни есть ямы, надо шире шагать». Она поедет за ним в пустыню, заболеет малярией, и ее будут кусать кара-курты, фаланги и что там еще? Черт с ними, пусть кусают, она все равно поедет за ним не сегодня — завтра, не завтра — через год.

Она механически поднялась на второй этаж и постучала в номер. Ничего не услышав в ответ, толкнула дверь — и увидела Нила. Он склонился над переполненным чемоданом и пытался закрыть его..

Тамара села на потертый матерчатый диванчик, уперла подбородок в кулачки и глядела прямо перед собой, ничего не видя.

— Почему не здороваешься? — спросил Нил.

Она не могла отказать себе в удовольствии запустить шпильку:

— Я полагала, что первыми это делают мужчины. Но забыла, что в этой комнате только две бабы.

Он улыбнулся и заметил миролюбиво:

— Вот и глупо. Я поздоровался.

— Значит, уезжаешь?

— Да.

— Ну, уезжай, — сказала она, и по ее лицу потекли слезы обиды и унижения. — Уезжай, дурак. Но я тебя все равно найду. Ты не мужчина, ты замороженная треска. И я тебя люблю...

Она почти бредила. Нил, казалось, ничего не слышал. Он покопался в карманах и. сказал, разглядывая какие-то бумажки и краснея: