Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

— Женщина! — закричал он в кухню жене. — Смотри, чтобы поросёнок не сгорел! Тебе говорю, слышишь!

«Ого! — подумал я. — За ужином, верно, будем румяной поросячьей корочкой лакомиться» — и подморгнул Кечошке.

Он тоже мне подмаргивает и улыбается.

— Мёд, — говорит, — твоими бы устами… не мёд, вернее, а поросячье мясо, — прошептал и до времени слюну проглотил.

Обрадовался я, что всё так хорошо складывается. Больше, чем ожидание жареного мяса, меня другое обрадовало. Раз уж поросёнка для нас Макариева жена жарит, значит, не такой он жадный, как о нём говорят, и, главное, дочка у него ангел.

Оказывается, сват тоже об этом размышлял.

— Ах, Караманчик, людям не всегда верить нужно, — сказал он мне тихо. — Ну чем этот Макария на скрягу похож? Видишь, гостям запросто поросёнка изжарить велел. Правильно мы поступили, что не поверили людской молве, а решили своими глазами поглядеть. Скажи, не правда ли был я очень дальновиден?

— Истинно! Если бы жив был Соломон Мудрый, он бы каждый день твоего совета спрашивал. Не будь тебя, что бы я, бедняга, делать стал?

Стол накрыли на террасе.

Налили нам понемножечку жидкого лобио да подали несколько тонко нарезанных ломтиков сыра. В ожидании поросёнка ни я, ни Кечо к лобио даже не притронулись.

А хозяин в своё лобио целую пригоршню соли насыпал.

— Что вы это, батоно Макария, — говорю ему, — солоно ведь будет?

— Ну и что же? Еда должна быть солёной, а как же? От соли пить хочется, а от воды полнеют. В ком хоть немного ума есть, тот много соли потребляет. От этого и воды пьётся больше, и еды меньше уходит, уж я это знаю!

Сват тем временем на сыр накинулся. Сразу по несколько кусков в рот запихивал.

Хозяин тотчас же это заметил и говорит ему, не смущаясь нимало:

— Ты что это, парень, по два куска зараз в рот кладёшь? Не у врага ведь в гостях, небось. У вас двух мертвецов вместе что ли хоронят?

— Ежели бедные они, да тонкие, можно и троих, — осклабился Кечо.

Встали мы из-за стола так, что о поросёнке никто и слова не промолвил.

— Вероятно, на утро спрятали, — не терял надежды сват, — завтра, наверно, гостей позовут, пир горой будет.

— Твоими устами поросячье ребро обгладывать!

— Как там поросёнок, женщина? — спросил в это время Макария.

— Обсох, я его в свинарник пустила, — ответила жена.

— Как так обсох? — не удержался я от вопроса.

— Напали на этого окаянного насекомые, сынок, чуть живьём не слопали. Пришлось нам его выкупать, да у огня обсушивать. Теперь всё в порядке, ожил он, как жеребёнок, резвится.

— Что-о? — выпучил глаза сват.

— Да, сынок, а что было делать, не ждать же пока его свиная вошь заест.

Хозяйка отошла.

— Знал бы, съел хотя бы это паршивое лобио, желудок от голода стонет, — пожаловался я Кечо.

— А я? Придётся пояс потуже затянуть, не то штаны вот-вот упадут, — он подтянул ослабевший ремень. — За этого негодника и вправду петушиным рогом выпить следовало бы. Да что пить? Вина-то нет!!!

Стемнело. Нас провели в дом. Девушка зажгла лампу, улыбаясь обворожительной улыбкой и пожелав нам спокойной ночи, вышла в другую комнату. Явился тут Макария и тотчас же лампу потушил.

— Что это вы, батоно, делать изволите? — спросил Кечо.

— Как что? Беседовать и в темноте можно, чего же зря керосин переводить, правда ведь, Караман?

— Конечно, батоно, — поспешил я с ним согласиться.

Посидели мы в темноте, поговорили о том, о сём.

Почувствовал я, зевота меня одолевает, и говорю:

— Теперь я думаю, батоно Макария, заснуть бы не мешает.

— Конечно, конечно, — соглашается тот.

Зажёг он лампу снова и чуть из рук её не выронил. Я гляжу и глазам своим не верю: сват мой на треногом стуле в чём мать родила сидит и глаза на свет таращит. Я от страха окаменел, а у хозяина лицо вытянулось.

— Кто ты, человек? — спрашивает Макария.

— Как кто? Сват я Караманов, батоно, Кечо Чаладзе. Не узнаёшь разве?

— Сват-то ты сват, а вот одежду почему снял?

— В темноте вы меня всё равно не видите, так, подумал я, к чему её зря-то трепать?

Не хотелось мне у Макарии оставаться, да ночь на дворе глубокая была. Легли мы на террасе. А только заря занялась, вскочили мигом и, не попрощавшись с хозяином, прочь убрались.

У калитки моего дома встретилась нам Ивлита.

Не нужно особенно догадливым быть, чтобы понять, любила меня Ивлита, но я-то не любил её, и это тоже не было ни для кого из нас загадкой. Посмотрела она на меня, а я взял да и отвёл глаза.

— Где ты, парень, ходишь-бродишь? — спросила она у меня ласково. — Неужели здесь, поблизости никого себе найти не можешь? — говорит, а сама смотрит жалостливо, словно тёлка.

Пожалел, сказать по правде, я эту бедняжку, сердце у меня аж заныло, да язык его опередил, и бросил я ей грубо:

— Тот, кто о солнцеликой мечтает, должен её за девятью горами искать, а уродин у нас и своих хватает, на каждом шагу в ногах у человека путаются.

Обиделась бедная Ивлита, но возразить не посмела, проглотила она эту горькую обиду. Недаром ведь двоюродной сестрой свату моему приходилась.