Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

До нас на исповеди побывала уже двоюродная сестра Кечошки — Ивлита. Поп спросил её, есть ли у неё какой-нибудь грех на душе. Ивлита — кроткая, послушная девочка, в жизни своей, пожалуй, ни разу не набедокурила. Всего один раз рука её потянулась в чужой виноградник и оторвала гроздь винограда. Она вспомнила об этом и сказала попу. Кирилэ засмеялся, — бог помилует! Потом он спросил Ивлиту, не подслушивает ли она порой, когда женщины беседуют. Ивлита призналась и в этом и расплакалась. Поп успокоил девочку и обещал, что и этот грех ей будет отпущен.

Эх, если бы у меня были такие «грехи», то я бы к попу вприпрыжку побежал, но как их все перечислить? Допустим, я открою рот и выболтаю всё, но как признаться в том, что мы с Кечошкой сожгли церковную дверь?

Словом, что тут говорить — я побрёл в церковь с такой тяжестью в ногах, словно меня там взаправду ждал котёл с кипящей смолой.

В церковном дворе я повстречал Кечо.

На нём тоже была чистая рубаха, и он, между прочим, даже умылся.

— Что делать? — озабоченно спросил я друга. — Сказать насчёт свечей или…

— Ты что, спятил? Кто тебе это простит? Кирилэ нас обоих за это!.. — испугался Кечо.

— Но ведь бог всё знает, он простит, давай скажем, чему быть, того не миновать…

— Вот дурак! Сам себя хочешь зарезать? Поп Кирилэ — не бог. А то, что бог видит, он никому не рассказывает… Зачем же ему говорить, раз он всё видит? Он и так простит. Так ведь говорил тот странник, что у родника нам повстречался. С попом же нужно быть поосторожней.

В последнее время мне нравились рассуждения Кечошки. Я во всём с ним согласился и смело пошёл в церковь.

Кирилэ ввёл меня в тёмную келью, положил мне одну руку на голову, а в другую взял крест:

— Сын божий, — начал он, — ничего не скрывай от своего духовного отца, расскажи обо всех грехах своих. Украл что-нибудь?

— Да, отец, украл виноград в Тадеозовом винограднике, так налопался, что надутый живот свой с трудом перенёс через забор, — сказал я простодушно.

— Бог простит! Аминь! Не убивал ли кого?

— Да, отец!

Поп выпучил глаза и, дёрнув головой, уставился на меня.

— Я не виноват, отец. Кот Лукии в этом виноват.

И я вспомнил, как распух тогда язык у бедной Царо от проклятий и брани.

— О, сын мой, — перевёл дух Кирилэ, — убийство кошки — грех немалый, но раз это уже случилось с тобой, то, что поделаешь, бог простит. Аминь!

Поп не убирал с моей головы руку, его ряса колыхалась у моего рта, в нос мне бил запах ладана, свечей и ещё чего-то, напоминавшего мне запах смерти.

Поп снова стал спрашивать меня, но я, конечно, не ответил ему ни слова правды. История с пожаром притаилась где-то в дальнем уголке моего сердца, и я до неё даже мизинцем не дотронулся.

Из церкви я вышел довольный: поп обещал мне отпущение всех моих грехов, чего же было ещё желать?

Я думал, что теперь с грехами будет покончено, но не тут-то было — этот день послужил толчком к свершению новых грехов: ведь бог-то всё равно помилует и простит!

Я так вдохновенно врал попу, что вера моя пошатнулась. Я решил, что все ему врут, а он, в свою очередь, обманывает бога.

Дома отец спросил меня:

— Причастился, сынок?

— А как же!

— Ого! Оттого ты и заважничал, что перестал быть мальчиком?

— Почему я перестал быть мальчиком? — слова отца пронзили меня, как игла.

— Потому, что ты причастился. Отныне пора прекратить беготню с Кечо, понятно?

— Сидеть дома и ждать пока горб вырастет?

— Вовсе нет. Пора, мой милый, за дело приниматься, отцу с матерью помогать! Хватит баклуши бить! Ты у нас уже взрослый человек.

Ну, думаю, беда! Провалился бы этот поп со своим причастием. Значит, теперь я должен гнуть спину? Наплевать бы на такое причастие!

Вчера я валялся в постели до тех пор, пока солнце, как стражник, не поднималось над головой. А теперь — вскакивай спозаранку и беги вслед за отцом на работу! Вот так причастие, нечего сказать!

На следующий день мои дорогие родители заставили меня подняться ни свет ни заря. Я наскоро умылся, наспех пожевал чего-то и с топориком в руке поплёлся за отцом. Дражайший же мой папаша нёс за плечом огромный топорище.

Удивительное дело, ведь отец загодя запасся подпорками для виноградных лоз и уже к исходу зимы установил их в нашем винограднике. Так с какой же стати, недоумевал я, отправились мы в такую рань в лес?

— Зачем мы идём? — спросил я отца.

— За дровами! — коротко бросил он.

Обычно в такую пору, ранней весной, о дровах никто и не помышляет.

— Как же так? — снова удивился я, — ведь у нас во-он сколько дров, до зимы хватит!

— Ничего, — ответил отец. — Весна служанка осени. Мы принесём лес, он высохнет, — и отец вышел за калитку.

Я, приуныв, поплёлся за ним. Заметив моё настроение, он, нахмурившись, сурово сказал мне:

— Ты что это, парень, спотыкаешься, или у тебя ноги ватные? Небось, когда шалишь — тебя и волк не догонит? А ну, давай, пошевеливайся! Путь у нас долгий!

Я с превеликим трудом дотащился до леса. Этот проклятый топорик, на вид не тяжёлый, так измучил меня в пути, словно я нёс на себе кузницу Адама Киквидзе.