Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Модели пели и танцевали перед публикой. Вернее, одна модель. Шестилетний мальчик в бандане, свободной рубахе навыпуск, в коричневых прошитых ботинках на толстой подошве пел шансон. Что-то такое, с ужасом вспоминает Алена, про то, что «а на воле зима»…

Организаторы подталкивали детей в круг. Нужно было танцевать под эту музыку. Алена, сбитая с толку происходящим, тоже начала выталкивать Машу – и вытолкнула. Рядом с Машей оказался еще мальчик лет четырех. «Танцуйте, танцуйте…» – показывали им жестами организаторы и родители. Мальчик попробовал, но увлечься не смог. Маша стояла, окаменев.

Вдруг шестилетний певец, стоявший к ним спиной, повернулся и спросил в микрофон:

– Ну, дети, че не танцуем-то?

Четырехлетний мальчик впопыхах задвигался. Маша, рассеянно посмотрев на маму, взялась руками за края юбочки и несколько раз еле заметно приподняла их.

Потом она заплакала и убежала.

Я вернулся через два дня. Маша ничего не забыла. Вечером она пришла ко мне и сама рассказала эту историю.

Я все, конечно, уже знал, но совершенно не понимал, что я должен сказать или сделать.

– Папа, – спросила Маша, – почему я ничего не умею? И почему я ненормальная?

Я сразу вспомнил про этого художника. А она про него и не забывала.

– Маша, да это он ненормальный, – сказал я ей.

– А почему я не умею танцевать?

– Как это? Ты умеешь. Ты же на танцы ходишь, в «Ти-мэй».

– Да, – обрадовалась она, словно только что об этом вспомнила. – А почему я тогда не танцевала?

– Потому что песня плохая была.

– Очень плохая, папа. Очень! Спасибо!

И она побежала рассказывать об этом разговоре маме. Для нее было делом техники подтвердить все мои самые смелые предположения. Итак, во всем оказались виноваты обстоятельства и другие люди.

Мне очень легко дался этот разговор. И я знаю почему. Просто я сам всегда себе именно такие оправдания придумываю.

«За что?!»

Мне не дает покоя история с няней. Она случилась только что. И виноват во всем только я один.

Мы в этот раз долго искали няню. По объявлениям, через агентства. Она нужна была нам на вечер. Днем дети ходят в детский сад. Алена ездила в агентства на собеседования. Это продолжалось несколько недель. Одна няня ее, кажется, наконец устроила. Я сказал, что надо соглашаться. И все-таки я поторопился.

Ей было около пятидесяти. У нее были большие руки. Она и сама была, так сказать, довольно крупная. И она была в хорошей форме. Так бывает: видишь человека и понимаешь, что не сможешь находиться вместе с ним в одной квартире. Никак не получится. Пускай ты в этой квартире нечасто и сам-то бываешь (она будет бывать чаще), это не имеет никакого значения: ты все равно будешь знать, что она была здесь, трогала твои вещи, переставляла твою обувь… – и одна только эта мысль абсолютно невыносима.

И тогда я… Что я сделал? Ничего. Конечно, ничего. Мы взяли няню не для меня, а для детей.

Через два дня Маша подошла ко мне и шепотом сказала:

– Папа, она не дает Ване держать ложку в левой руке. Я быстро вошел к ним в детскую комнату с такими словами наперевес:

– Виолетта Аркадьевна, мальчик будет держать ложку в той руке, в которой захочет.

Ну, конечно, сейчас кто-то скажет, что я не должен был пускать ее на порог из-за одного этого адского словосочетания: Виолетта Аркадьевна. Но я пустил. Хотя я, конечно, думал об этом.

– А почему? – спокойно спросила она. – Через месяц он будет все делать только правой рукой. Почему вы так беспокоитесь об этом?

– Потому что я сам левша, – сказал я.

– Ну, пишете же вы правой, – произнесла она так уверенно, что я и сам-то на секунду усомнился, что я пишу левой.

– Да нет, левой, – взял я себя в руки (в обе).

– Да? – переспросила она с таким подозрением, что я понял: ни на секунду не верит, а если поверит, то будет переучивать, и через месяц я буду все делать правой рукой. Ею я намылю веревку, ею подвину стул поближе к люстре… Все только правой.

Я еще раз сказал ей, чтобы в это она не вмешивалась. Она пожала плечами. Или передернула.

На следующий день она принесла Ване учебник по игре в шахматы. Меня первый раз почему-то буквально пронзила острая жалость к ней. А не к Ване. Но на этот раз я ничего ей не сказал. Она начала читать ему вслух правила игры. Даже Ваня смотрел на нее, кажется, с состраданием.

Через два дня я выходил из квартиры, и Маша побежала прощаться со мной. Дверь была уже открыта.

– Маша, стой! – отчаянно крикнула Виолетта Аркадьевна. Маша в испуге замерла. – Сквозняк! – крикнула гувернантка.

Прозвучало как «ложись!».

Маша испуганно прижалась ко мне, потом повернулась к ней и вдруг спокойно и отчетливо произнесла:

– Да погодите вы.

И она аккуратно и, я бы сказал, демонстративно не торопясь, поцеловала меня в щеку.

Прошли еще два дня. Сцена прощания повторилась. Маша, стоя у порога, повторяла одно и то же:

– Папа, я знаешь чего хочу?.. Я хочу… Я знаю, чего я хочу…