Весёлый Роман

Леон стал спиной к роялю, его приглушенный и чуть сипловатый голос звучал взволнованно и горячо:

Нам не сойти уже с орбиты.Но пусть напомнят песню мнеНа милом и полузабытом,На украинском языке.И в комнате, где, как батоны,Чужие лица без конца.

Взорвутся черные бутоны —Окаменевшие сердца.Я наклонюсь над краем бездныИ вдруг пойму, сломясь в тоске,Что все на свете — только песняНа украинском языке.

Все молчали.

— Что все на свете, так сказать, песня — это понятно, — сказал наконец Виля. — Но почему на украинском языке?

И словно что-то испортил, сломал в стихотворении.

— А вот этого я не умею объяснить, — ответил Леон, которого в действительности зовут Леонтием. — Я так чувствую. И если считать поэзию одним из способов самовыражения, то придется примириться с тем, что я именно так самовыражаюсь.

Виля утверждает, что стихи пишут в тех случаях, когда нечего сказать прозой, и постоянно приводит цитату из Толстого, который будто бы говорил, что писать стихи это все равно, что приплясывать, когда идешь за плугом. Но кого бы там ни цитировал Виля, а поэты умеют здорово выразить то, что сам чувствуешь, но еще не осознал. Я ведь всегда чувствовал, как связана моя жизнь с украинскими песнями, которые пела мама, чувствовал что во всех этих песнях словно про меня пелось, что они даже как бы могут предсказать мое будущее. Так ведь и было с маминой песней «По-над лугом зелененьким».

— А вы не скажете, — с нездоровым любопытством обратилась к Леону Ковалеву Вилина Надюша, — почему на вас так нападает все время критик Брюченко?

— Не знаю, — ответил поэт. — По-моему, просто не понимает стихов.

— Вы с ним встречались?

— Нет. Он не киевлянин.

— Но что он собой представляет, Брюченко? Старый, молодой?

— Говорят, молодой. Понемножку торгует совестью. Максимум прибыли при минимуме товара.

Не дай бог попасть на язык к такому поэту. Это ж надо — «при минимуме товара».

Виля, подкрепляя свои слова многочисленными цитатами, заговорил о том, что поэзия, как и вся литература, призвана давать точную картину, модель мира, и в этом отношении нельзя не признать, что критика стихов Леона Ковалева отчасти справедлива.

Леон Ковалев возражал против Вилиных цитат. Этого Леона не забьешь никакими цитатами. Все, что он говорит, само по себе звучит как цитата из каких-нибудь классиков.

— Поэзия от науки отличается тем, — сказал Леон, — что в науке одинаковые причины вызывают одинаковые следствия. А в поэзии никогда. Или это не поэзия.

Боюсь, недосчитается Виля Надюши. Она таяла оттого, что сидит рядом с таким замечательным поэтом.

— А как вы относитесь к машинной поэзии? — спросила она. — Вот мы сегодня будем слушать машинную музыку.

— Я убежден, что машинная поэзия возможна, — охотно ответил поэт. — Теоретически, во всяком случае. Со временем она вполне сможет занять свое место в культуре. А машинной прозы никогда на будет существовать. Никогда не будут люди читать машинной компьютерной прозы.

— Почему? — спросил Виля.

— Поэзия всегда связана с ритмом и рифмой, — ответил Леон. — Новомодный «свободный стих» в конечном итоге та же самая проза, только вычурная. Поэт всегда зависит от рифмы. И так как ему приходится подыскивать рифму и втискивать стихотворение в определенный размер, возникает большое число случайностей. Эти случайности поэты, собственно говоря, и называют вдохновением. То есть из-за того, что поэту приходится подыскивать рифмы, у него появляются мысли, образы, сравнения, которые, как ему кажется, он бы сам и не смог придумать, которые словно «снизошли» на него. Эти случайности и выработали в поэтах особую способность к подсознательным поискам, к подсознательным действиям. Поэзия всегда образуется, организуется в значительной степени подсознанием.

— А проза? — спросил Виля.

— Проза иное дело. Здесь случайности очень редки и очень незначительны. Это каламбур, который пришел прозаику на ум, какое-то совпадение в словах действующих лиц, какие-то ритмы. В целом прозаик оперирует понятиями логическими. Его инструмент, так сказать, сознание, а не подсознание. Очень важно при этом учесть — как-то так сложилось, — что поэзия всегда в значительной степени обращается именно к подсознанию читателя, а проза, наоборот, как правило, адресована читательскому сознанию.