Вещая моя печаль. Избранная проза

Глаза устают долго смотреть на звёзды и возвращаются к земле; чего он забыл в нищем родном колхозе? Шумят в вагоне демобилизованные солдаты, Костя Серегин демонстративно толкнул задумавшегося Петьку в бок – ну десятилетка, скоро дома будем, а, дома!.. Петьке кажется, что оставил он в осеннем немецком саду своё сердце, в беспредельной пустоте движется кровь по своим артериям и утомляет всего; немка не понимает по-русски, он – по-немецки, а глаза её бесхитростные, что искорки смотрят за ним издалека, будто звёздочки…

Проходит год. Жизнь не останавливается; жизнь властно входит в душу, вытесняет житейские мелочи; хорошая штука жизнь. Как раньше говаривал покойный Иван Антонович: «Едем прямо и пьём на весь трёшник», – хорошенькая немка всё реже стала являться в мечтах Петьки Коновалова. Ему дали старенькую машину. Не столько ездит, сколько в гараже стоит. Запчастей нет, а сунься в МТС – старший механик Костя Серегин великодушно протягивает лапищу.

– О, какие люди… Дай обнять тебя, отец-командир…

Петька знает, как обнимает Костя Серегин, он медведю кости поломает, а если руку пожмёт, будет рука мозжить две недели.

– Я со всей душой, а ты… Подвязывай лапти и рви копыта, колхозник!

Презирает Петьку Костя, давно уже, – не может он не поиздеваться над Петькой. Около Кости всегда народ, слово за слово, и выплеснется скрытая ненависть.

Нюшку все зовут Анной Павловной. У неё теперь на лице рябин поубавилось, прежде тончивенькой была, стала барыней. Ходит – не всплеснёт. Удивляются на деревне: эдакий богатырь Костя Серегин к ней и так, и эдак подъезжает, а она любовь верстой меряет. Косте от ворот поворот. Холодна и деловита стала Анна Павловна.

– Петя, а где же дед твой, Пётр Иванович? – спрашивает Анна Павловна парнишку.

Петька не торопится вскакивать, ёрзает за партой, пыхтит.

– Ну, это… – тонкая шея парнишки вытягивается, уши краснеют. – Захотел на широкую ногу пожить, так пускай поживёт.

– Как это?

Выражение лица Анны Павловны меняется, она пугается за того, щуплого и нагловатого Петьку Коновалова, захотевшего пожить «на широкую ногу». Вдруг да попал он в какую передрягу?.. Были аварии, едва однажды не утонул пьяный, да столько всего было-перебыло… а прожитых лет – на теперешний час – не было; ощущает в груди волнение, а во рту сухость.

– Петя… – просит Анна Павловна.

– С Маней опять знается. Худо дома, видите ли, – рассуждает по-взрослому Петька.

– Это… Это с какой Маней?

– С Кошкиной! – радостно кричит сзади Петьки тонюсенький голосок.

Анна Павловна горбится, идёт к окну, водит пальцем по запотевшему стеклу. За окном небо светло-голубое, огромное, выпуклое; на поленницу дров садится чайка.

«Какое же оно непонятное, это счастье, – рассуждает Анна Павловна. – Столько лет прошло… живём, жизнь ругаем, всё надеемся на будущее. Вот-де оно придёт, придёт и счастье принесёт, а кругом суета… Прошла жизнь, прокатилась, – Анна Павловна как запнулась, передохнула, усмехнулась сама себе. – Если бы снова, если бы назад вернуться…»

Маня Кошкина работала в МТС под началом Кости Серегина. Ростику малого, смуглое круглое лицо, а голос – в хор бы её столичный! Как запоёт – щекотно на душе становится. Костя намеренно не замечал её, часто грубил, советовал работать в колхозе. Вспыхнет Маня румянцем, виновато опустит глаза и весь день молчит после такой «воспитательной работы» – Костя вступил в партию, его голосина аукалась в мастерской. Раз у Петьки Коновалова «полетел» карданный вал. Притащился с ним в МТС, а Кости нет. Без Кости никто болта колхознику не даст, у Кости порядок. В армии пришлось работать в ремонтной мастерской у немца, научился кое-чему. Маня Кошкина на свой страх и риск отперла замок на Костиной «запаске» и отдала побывавший в работе карданный вал Петьке. Костя сделал Мане внушение. «Ещё раз и… – демонстративно пнул ногой воздух. – Всё поняла?»