Весёлый Пушкин, или Прошла любовь, явилась муза…

В Москве Государь принял Пушкина с великодушной благосклонностью, ненавязчиво и без давления напомнил о прежних заблуждениях, дерзких поступках и дал отеческие наставления, как любящий и всепрощающий отец. Пушкин, ободренный снисходительностью государя, все более свободно чувствовал себя в разговоре. Поза поэта в начале беседы была напряжена, к концу разговора фигура, мимика и жесты стали более расслабленными и непринужденными. Диалог закончился и вовсе вальяжным жестом свободной творческой натуры: Пушкин осмелел до того, что в присутствии царя практически сел на стол, который находился позади него. Государь быстро отвернулся от этой вольности и потом говорил в свете: «С поэтом нельзя быть милостивым!».

* * *

В беседе с Ксенофонтом Алексеевичем Полевым, писателем, критиком и книгоиздателем, Пушкин начал говорить о Мицкевиче и, невольно увлекшись в похвале его талантам, сказал между прочим: «Недавно Жуковский говорит мне: «Знаешь ли, брат, ведь он заткнет тебя за пояс».

– Ты не так говоришь: он уже заткнул меня! – ответил я».

* * *

Пушкин, повстречав где-то на улице Адама Мицкевича, гостившего в Москве, посторонился и, желая сделать комплимент, сказал:

– С дороги, двойка, туз идет!

На что Мицкевич тут же остроумно ответил:

– Козырная двойка и туза бьет!

* * *

Пушкин и Мицкевич часто виделись с московскими друзьями. Пушкин звал сбитенщика, и вся компания пила сбитень, а поэт шутя приговаривал: «На что нам чай? Вот наш национальный напиток».

* * *

Гадалка предсказала Пушкину преждевременную гибель от светлого мужчины или от лошади. Александр Сергеевич часто обыгрывал в шутках эту тему, вызывающую у него по вполне понятным причинам душевное беспокойство.

Как-то вечером поэт приехал к княгине Зинаиде Александровне Волконской. Княгиня в горе: у ее гипсовой статуи Аполлона отбили руку. Кто-то из рослых друзей поэта вызвался прикрепить отбитую руку, а Пушкина попросил подержать лестницу и свечу…

«Нет, нет, – закричал Пушкин, – я держать лестницу не стану. Ты белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте».

* * *

У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельничные; на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочесть. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить».

* * *

Молодой Александр Николаевич Муравьев, тогда армейский драгунский офицер, а в будущем православный духовный писатель и историк, на вечере-маскараде у княгини Зинаиды Волконской по неловкости сломал руку у колоссальной по размерам гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральный зал. Желая оригинально оправдаться, Муравьев написал шутливое стихотворение:

О, Аполлон! Поклонник твой

Хотел помериться с тобой,Но оступился и упал.Ты горделивца наказал;Хотя пожертвовал рукой,Зато остался он с ногой.

Пушкин отозвался своей эпиграммой на событие:

Лук звенит, стрела трепещет,И, клубясь, издох Пифон,И твой лик победой блещет,Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,Кто разбил твой истукан?Ты, соперник Аполлона,Бельведерский Митрофан!

Уязвленный Муравьев завершил стихотворный поединок:

Как не злиться Митрофану?Аполлон обидел нас:Посадил он обезьянуВ первом месте на Парнас.

* * *

Михаил Петрович Погодин, писатель и издатель, вспоминал: «В 1827 году, когда мы издавали «Московский Вестник», Пушкин дал мне напечатать эпиграмму «Лук звенит» (на А. Н. Муравьева). Во время встречи со мною через два дня по выходе книжки Александр сказал мне: «А как бы нам не поплатиться за эпиграмму». – Почему? – «Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека или от белой лошади. Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он не только белый человек, но и лошадь».

* * *

В числе гостей на одном из званых обедов Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из зала в другую комнату, чрезвычайно опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. Офицер проследовал за ним, так и кочевали они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. «Мне и совестно и неловко было, – говорил позже поэт, – и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул».

* * *

Павел Вяземский по тогдашней моде подал Пушкину изящный альбом в красном сафьяновом переплете и попросил написать памятные стихи. Александр Сергеевич взял с собой альбом и через два дня вернул со следующими стихами:

Душа моя Павел!Держись моих правил:Люби то-то, то-то,Не делай того-то.Кажись, это ясно.Прости, мой прекрасный!