Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Пристегнутый к Ленинградскому делу, Раков и не мог подумать, что Музей обороны Ленинграда, гордость и любимое детище, станет его главной виной. Судя по тогдашним отзывам, музей стал впечатляющим памятником сражавшемуся блокадному городу. Но бдительные "органы" не обнаружили в нем надлежащего отражения роли партии и лично великого Сталина.

В музейной витрине были выставлены блокадная 125–граммовая пайка малосъедобного хлеба с целлюлозой и опилками, список 22–х блюд из свиной кожи… "Так вы считаете, — спрашивал следователь, — что в Ленинграде голодали?" "Позвольте, разве нет?" — удивлялся подследственный. — "Нет, — заявлял хмурый следователь, — существовали временные продовольственные трудности, а затем по указанию товарища Сталина мы их преодолели". Но этого мало, в музее, оказывается, было выставлено подозрительно много оружия, а значит, заявляло следствие, готовился, на случай посещения товарища Сталина, террористический акт. Экспонаты — орудия без замков, с просверленными стволами, снаряды, лишенные зарядов, разряженные мины и гранаты — превратились в тайный арсенал "антипартийной" группы…

Литературовед Владимир Марков, бывший перед войной аспирантом Ракова, вспоминал его так: "…высок, строен, сдержан, презрителен, что-то собачье в лице (породистая собака)…"[445]

Любимец студентов и женщин, восхищавший элегантностью, блеском эрудиции, тонкий интеллигент и жизнелюб — Раков на следствии вел себя мужественно. Во Владимирскую тюрьму он попал, как и Андреев, из Лефортова, измордованный следствием, презрительности в нем не замечалось, хотя за нее можно было принять скептическую сдержанность и насмешливое остроумие. Выслушав приговор, Раков иронически усмехнулся:

25 лет тюрьмы — куда ни шло, но потом пять лет не голосовать — это слишком! С Львом Львовичем Раковым, как и с Василием Васильевичем Париным, Андреев сдружился. В "академической" камере Раков появился 20 августа 51–го. Вскоре в ней случилось происшествие с влетевшей в форточку бабочкой.

Известно множество историй о привязанности заключенных к живым тварям — к птицам, подлетающим к зарешеченным окнам, к прикормленным мышам, даже к тараканам…

Шульгин вспоминал свои истории: "…Дело шло о спасении пчелы. Она залетела к нам в камеру и, обессиленная, упала на столик. Я рассыпал вокруг нее сахарный песок, зная, что им подкармливают пчел. Но у нее не было сил есть сахар. Она умирала. А у Шалвы сохранилось немного меду. Он помазал им стол около пчелы. Она зашевелилась, подползла к меду и стала есть. И ожила, начала махать крыльями, пока наконец не улетела сквозь решетку<…>

А нам остались одни мыши. Мы и их подкармливали, сострадая любовью ко всякой твари. Они появлялись около отопления. Сверху него была сетка, сквозь которую мы засовывали хлеб, и мыши очень хорошо понимали, что это предназначалось для них.

А еще произошло следующее. Негодяй копчик с голоду бросился на воробья. Последний, видя неминуемую гибель, влетел в нашу камеру и сел на отопление, отчаянно чирикая. Копчик стремительно подлетел к окну и сел на подоконник. Но дальше влететь не посмел"[446].

А в "академическую" камеру однажды, уже в конце лета, влетела бабочка — махаон. Она то замирала, то опять, трепеща крылами во всей их траурной красе, тщилась одолеть преграду тусклого стекла. Андреев не мог равнодушно смотреть на отчаянье живой твари. Бабочка — символ души, рвущейся на свободу. И он полез на окно, чтобы вернуть ей свободу. К окну подходить разрешалось только для того, чтобы открыть или закрыть форточку. Высовываться в нее, взбираться на подоконник строго воспрещалось. Неусыпные надзиратели следили через "волчье око", что происходит в камере, по коридору ходили они бесшумно, надевая на казенные ботинки мягкие тапочки. Любое нарушение правил режима, любая придирка — не так лежит подушка — могли кончится наказанием. Спасителя бабочки застукали. Результат — трое суток карцера.

Спуск в карцер — так называли это заключенные — жестокое испытание, тюрьма в тюрьме. Кормят через день, окна не видно, лампа под потолком еле мерцает, сесть негде, спать почти невозможно, холод, теплой одежды не положено. Главное — нельзя курить. Это Андреева мучило больше всего. В его описаниях спуска в слои возмездия, сквозь мистические видения сквозят изнурительные карцерные дни и ночи с потерей чувства времени и реальности:

Казалось, тут я жил века —

Под этой неподвижной сферою…Свет был щемящим, как тоска,И серый свод…