Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

А между тем надо, на всякий случай, запастись терпением. Это, конечно, было бы легче, если бы я мог, как раньше, углубиться в занятия. Но об этом нечего и думать до тех пор, пока громкоговорители не замолкают хотя бы на 2–3 часа в сутки. А пока невозможно даже читать сколько-нибудь осмысленно"[555]

.

Радио не давало ни на чем сосредоточиться. Вот в эти-то дни, что так запомнилось некурящему и хладнокровно собой владевшему Шульгину, Андреев и старался играть с утра до ночи в шахматы, стал, как и прежде, много курить. ""Не вынесла душа поэта", — с грустной иронией жаловался он. — А это очень обидно, тем более, что скоро придется, так или иначе, бросать сызнова"[556]

.

После свидания с женой, в тот же вечер, Андреев написал новое заявление на имя председателя Президиума Верховного Совета Ворошилова. А почти сразу после его отправки получил постановление, вынесенное Комиссией Президиума Верховного Совета СССР 23 августа: "Считать необоснованным осуждение по статьям УК 19–58–8, 58–11, снизить меру наказания до 10 лет тюремного наказания по статье 58–10, ч. 2". Статью "антисоветская агитация и пропаганда" не отменили. Досиживать оставалось восемь месяцев.

Всех однодельцев Андреева уже освободили, и те добивались реабилитации. "…Машинка начинает крутиться сначала, — писала жена. — Дело в том, что многие из наших знакомых, сплетенные с нами в один противоестественный узел, начали хлопоты о полной реабилитации. Они, конечно, совершенно правы, я хлопочу о том же".

То, что ему оставили статью об агитации, ее возмущало: то "критическое", что они высказывали, "снято и перекрыто тем, что говорилось на XX съезде"[557].

Хлопоча, Алла Александровна случайно встречает в приемной прокуратуры Василенко и приехавшую из Сыктывкара жену Шелякина. Реабилитация требовалась всем, чтобы получить жилье, пенсию, вернуться к работе, Василенко — в университет, Шелякину — в архитектуру, ей самой — в МОСХ… Пересмотр дела шел трудно, поднимались старые дикие обвинения, вновь изучались и обсуждались. Приходилось объяснять их абсурдность. Она передавала мужу разговор в прокуратуре: "Больше трех часов, совершенно не имея возможности вспоминать что-то конкретное, я пыталась растолковать основное — принцип всей этой порочной истории. Я понимаю своего собеседника в его недоумении — как же я могла соглашаться со всей этой ерундой; труднее было, чтобы он меня понял: самый обыкновенный человек, кое в чем критически настроенный, не имеющий твердой и определенной точки зрения, попадает в очень умные и хитрые руки: существует ведь принуждение двух родов: методы Лефорт<ово>, которые больше не вызывают даже вопросов (я сказала, что о втором томе своего сочинения даже говорить не могу, и это было принято), и хитрая и тонкая провокация, на которую я попалась вначале. С глупой доверчивостью, именно потому, что я всегда была самым обыкновенным человеком, я принялась рассказывать все свои мысли, сомнения, ничего не стоящие разговоры, а из всего этого осторожно и тонко было состряпано всё: из растерянности 16 октября — преступное ожидание, которого не было, из фантазий над фотографиями городов — предполагаемая поездка в Батум (вряд ли ты и помнишь эту чепуху), а каждое стихотворение о природе, которое случайно видел какой-нибудь приятель, превратилось в "распространение" и т. д. Причем, конечно, очень важно то, что вещи, казавшиеся недопустимыми тогда — допустимы теперь. Я просто сказала, что почти все стихи можно печатать, да и роман был бы через несколько лет напечатан и прочтен с большим интересом. Не знаю, насколько мне удалось объяснить нелепость своего поведения 9 лет тому назад, я понимаю, что здравому, нормальному, серьезному человеку очень трудно понять поведение очень нервной женщины, совершенно не приспособленной для борьбы, вступать в которую она и не собиралась, и фантазера, который писал, что хотел, неизвестно, собственно говоря, для чего, просто потому, что такова потребность, отнюдь не преступная". Для таких бесед с прокурорами нужна был выдержка, ей не свойственная. "К сожалению, я вспылила посередине разговора, — признавалась она, — главным образом, разойдясь во взгляде на произведения и соотношение идеализма и демократии, я была неправа, злиться и орать никогда не надо, опять подвели нервы, как всегда"[558].