Ветер с чужой стороны

Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкатой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. "Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я".

— Эй, лихач! — окликнули его с комбайна. — Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.

— Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.

— Вот тебе и подумаешь… — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?

С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.

— Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сивый мужик.

— Какой тети Даши?

— Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?

— Никуда ее не увезли, — сама ушла. Знать надо.

— Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь з поле, — он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила…

Сделав открытие, что Евдокия — не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прежних заслуг.

Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно — четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.

— Где тебя черти носят?

— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.

А кто-то добавил с усмешкой:

— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора.

Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так быстро выкипает вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписанный график и привыкнуть к нему.

Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали только три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой "доброй безотказной душе". На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была нечто вроде агитатора.

Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:

— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера накосил?

— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.

— Маловато, Филиппыч… До обязательства не дотянул. Что лее ты?

Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:

— Петро, сколько вчера накосил?

— Двенадцать с половиной гектаров, а что?

— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.

И ехала дальше и находила что сказать каждому, сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.

Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной "Колючке" карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах-этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:

У меня одна забота —Увильнуть бы от работы,И хожу я сам не свой,Как устроить выходной?

"Колючку" вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и не смешно. И не курит он, и галифе у него не такие уже глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!

Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.

— Обидно? — заговорил Доленюк. — Понимаю, что обидно… — он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов:-Это только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая.