Ветер с океана

— Если и ошибался, то искренно. Для меня ты лучшая из всех женщин на земле. Надеюсь, ты не сердишься, если я и преувеличиваю твои достоинства?

Она чуть не застонала:

— А для чего мне все эти достоинства, если тебя нет рядом? Для чего мне быть красивой и молодой?.. Когда я иду по улице, многие мужчины оглядываются, а мне горько, ты этого не видишь, даже поревновать меня некому. И я думаю об одном: все лучшее во мне пропадает, я вяну, сохну, безвременно старюсь… Ни для кого, ни для чего — одна мысль! Сережа, тебе не страшно, что меня посещают такие мысли? Они ведь могут привести к беде!

— Интересное признание! Но как понять тебя? — холодно спросил он.

— Не притворяйся, что не понимаешь! Сережа, ты можешь потерять меня! Если долго так будет продолжаться, я утрачу контроль над собой. Я могу изменить тебе!

Он привлек ее к себе, целовал губы, щеки, глаза, потом ласково произнес:

— Олечка, никогда между нами не было обмана — и никогда не будет. Не верю, не верю! Окажи, что ты все выдумываешь!

— Ах, я сама не знаю, где выдумка, где правда, — ответила она со слезами. — И мне так жутко от иных мыслей, от скверных желаний. Я не хочу скрывать от тебя ничего…

Наступило продолжительное молчание. Он хмуро глядел в пол, она тихо плакала на его плече. Он заговорил — спокойно и рассудительно:

— Подведем итоги, Оля. Ты ставишь меня перед выбором: отказаться от повышения или потерять тебя. Я выбираю тебя. Бели мне официально предложат возглавить промысел, я не соглашусь. Устраивает тебя это?

— Нет! — воскликнула она, вскакивая. — Нет и нет! Ошеломленный, он молча смотрел на нее. Только сейчас до него дошла огромность ее настояний. После паузы он задал вопрос, уже зная ответ на него:

— Так чего же ты хочешь?

Она опустилась перед ним на колени, схватила его руки, страстно глядела в его лицо, шепотом молила:

— Бросай море! Хочу, чтобы перестал бороздить океан. Бери работу на берегу.

Все это так чудовищно противоречило всему, на что он был готов согласиться, что он не рассердился, а рассмеялся.

— Море бросить? Мне, капитану дальнего плавания Соломатину? Ошалела, форменно ошалела! Сергей Соломатин в дезертиры? Да понимаешь ли ты, чего требуешь? Да ты просто с ума…

Она прервала его, еще горячей доказывала свое, еще настойчивей умоляла. Нет, пусть он не думает, что она сошла с ума, что отдается вздорным мыслям, скверным порывам. Нет, нет, все не так, все по-другому! Она долго думала, она все взвесила. Сергей скоро десять лет ходит по океану, можно сделать и передышку на несколько лет. И она не требует, чтобы он отказался от повышения, нет, не требует. Она понимает: новая организация промысла потребует огромной предварительной подготовки на берегу. И ее должен провести настоящий моряк, знаток моря и промысла, специалист, досконально понимающий все, что может потребоваться рыбаку. Почему не Соломатин, он же всех лучше знает условия труда в океане? Она спрашивает, просит, умоляет — почему не Соломатин?

Он плохо слушал ее, плохо понимал смысл ее требований. И когда она на секунду-две замолчала, он ошеломленно сказал:

— Ведьма ты! Сумасбродная ведьма, вот ты кто!

А она с ликованием услышала в его ответе, что он потрясен, что в нем совершается невидимая ей борьба и что он уже не способен ответить на ее просьбы категорически-резким, убийственным для нее отказом. Она горячо целовала его руки, горячо шептала:

— Да, да, ты прав, ты всегда прав — ведьма! Добавь только — влюбленная ведьма, ведьма, сходящая с ума от тоски. Столько ночей выплакано, столько мыслей передумано! Сережа, милый, люблю, люблю!

10

Приказ о перестройке промысла и наведении порядка на флоте был наконец вывешен — на площади перед «Океанрыбой» и в ее коридорах забушевала буря. У описка отчисленных на берег толпились и шумели — кто, увидев свою фамилию, ругался, кто, с облегчением не найдя себя в списке, сочувствовал незадачливому товарищу. У кабинетов Кантеладзе и Березова не убывала очередь обиженных.

Шмыгов не поверил глазам, когда обнаружил себя среди списанных. Со свитой друзей, предвкушающих занимательное зрелище, механик поднялся «взять на гак» управляющего. Шумная толпа забила приемную. К Кантеладзе пустили одного Шмыгова, остальным секретарша приказала вести себя тихо. Она была строгая — гомон спал.

Кантеладзе приветливо подал руку, усадил Шмыгова в кресло так уважительно, что механик не сумел начать разговора и с минуту только молча смотрел на управляющего.

А тот отвечал на возмущенный взгляд старшего механика такой радостной и доброй улыбкой, словно Шмыгов оказал ему честь своим приходом и собираются они вовсе не спорить и, может быть, даже ссориться, а хотят взаимно порадоваться, как хорошо складываются дела в их родном учреждении.

И выждав ровно столько, чтобы сбить у Шмыгова ярость, Кантеладзе заговорил первый.