Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I

Но, поскольку из каждого правила есть исключения, во всеобщую скорбь от известия о кончине «лучшего друга детей» именно дети внесли элемент фарса.

Вот что рассказала Наталья Олеговна Лебедева. Пятилетней девочкой в результате осложнения после гриппа (аритмия) в марте 1953 года она лежала в кардиологическом отделении детской больницы. Палата была большая – около 20 коек, на которых лежали страдающие сердечными недугами малолетние дети. И вот утром 6 марта 1953 года в палату вошла медицинская сестра и сказала: «Дети! Случилось большое горе – умер товарищ Сталин».

После этого произошло непредвиденное – дети закричали «Ура!» и, цепляясь за спинки кроватей, встали на головы, продолжая громко кричать: «Ур-р-а!».

Такой эффект был вызван тем, что из-за краткости сообщения и малого возраста, дети просто не осознали смысла услышанного (в этом возрасте для многих из них слово «умер» ещё не отделилось по смыслу от таких глаголов как «ушёл», «оставил», «умолк» и т. п.), но серьёзность взрослой тёти и ключевое слово «Сталин» породили почти рефлекторную реакцию – «Ура!» и вполне законную «моторную реакцию» – спокойно лежать в кровати для ребёнка сущее наказание. А тут такой повод!..

Чем закончилось это происшествие для медицинского персонала – неизвестно. Но ощущение радости от задорного крика при стоянии на голове осталось в памяти Натальи Олеговны и спустя многие десятилетия…

Конечно, случай в детской больнице – удивительное и редчайшее исключение из общей картины. Типично в детских учреждениях она выглядела так, как описывает И. Бродский:

«20 лет назад мне было 13, я учился в школе, и нас всех согнали в актовый зал, велели стать на колени, и секретарь парторганизации – мужеподобная тетка с колодкой орденов на груди – заломив руки, крикнула нам со сцены: «Плачьте, дети, плачьте! Сталин умер!» – и сама первая запричитала в голос. Мы, делать нечего, зашмыгали носами, а потом мало-помалу и по-настоящему заревели. Зал плакал, президиум плакал, родители плакали, соседи плакали, из радио неслись «Marche funebre» Шопена и что-то из Бетховена. Вообще, кажется, в течение пяти дней по радио ничего, кроме траурной музыки, не передавали. Что до меня, то (тогда – к стыду, сейчас – к гордости) я не плакал, хотя стоял на коленях и шмыгал носом, как все. Скорее всего потому, что незадолго до этого я обнаружил в учебнике немецкого языка, взятом у приятеля, что «вождь» по-немецки – фюрер. Текст так и назывался: «Unser Fuhrer Stalin». Фюрера я оплакивать не мог».[279]

В силу понятных причин, количество взрослых людей, хорошо понимавших смысл слов «смерть Сталина», которые, подобно С. Э. Шнолю, не испытывали чувства скорби по поводу кончины «Вождя народов», было не так много.

Ещё меньше было тех, кто понимал, что эта кончина может оказаться спасительной для советского еврейства. Как свидетельствует тот же С. Э. Шноль, в «простой» еврейской среде определённых слухов о предстоящей публичной казни «врачей-вредителей» и последующей депортации евреев на Новую Землю тогда почти не было.

«Почти» – очень неопределённая оценка. Да и Москва, живые впечатления от атмосферы в которой описывает С. Э. Шноль, далеко не вся страна. И Новая Земля – далеко не единственная область возможной депортации. Гораздо вероятнее, что говорили не о дальнем Севере, а о Дальнем Востоке. Вот свидетельство юного ленинградца И. Бродского: