Вглядываясь в грядущее: Книга о Герберте Уэллсе

Первый из них, «Учебник биологии» (1893), возник из пособий для заочников. Будущий автор научно-фантастических романов начинал с учебника биологии! Этот броский факт, неоднократно приводимый авторами статей о великом фантасте, не вызывал, однако, восторга у самого Уэллса. Его смущало, разумеется, не то, что он был автором учебника, а то — каков был этот учебник. Уэллс его стыдился. Дальнейшая судьба этой книги подтвердила дурное мнение автора. До 1913 года вышло в свет шесть её изданий, но уже очень скоро в книге не осталось ничего из написанного Уэллсом. В первом же переиздании 1894 года (переиздан был только первый том) многое пришлось изменить, а таблицы были перерисованы мисс Робинс. В следующем издании, опубликованном под названием «Учебник зоологии» (1898), вся книга была так основательно переписана его университетским товарищем Морли Дэвисом, впоследствии — профессором геологии Имперского колледжа, выросшего из Нормальной школы, что только одна глава сохранила следы своего происхождения. В последнем издании, пересмотренном Грехемом Канинхэмом, она лишилась и этого отличительного признака.

Более удачной оказалась другая книга, написанная Уэллсом в момент безденежья совместно с Ричардом Грегори, — «Физиография на степень с отличием» (1893). Будущий великий писатель и будущий редактор журнала «Нейчур» получили за свой труд двадцать фунтов и по-братски их разделили. Этот учебник, по свидетельству профессора Ритчи Колдера, «верно прослужил многим поколениям студентов». Учиться физиографии по нему перестали лишь когда исчезла физиография.

Ещё Уэллс собирался написать учебник геологии. Его недоразумения с этой наукой давно кончились, на экзаменах он очень хорошо прошел по этому предмету и о задуманном учебнике договорился очень легко. Но свое обещание не выполнил. Отправляясь на море с женой и тетей Мэри, он ещё не принял окончательного решения относительно своего пребывания в колледже Бриггса и захватил с собой письменные работы студентов, но и на это выкраивал время не без труда. Каждую минуту хотелось теперь заниматься журналистикой. Статьи, очерки и рецензии извергались из него, словно прежде письма приятелям. Вообще он заметил, что в тот год с ним что-то произошло. Он преодолел какой-то внутренний рубеж. Раньше он, например, всегда проигрывал в шахматы брату Фреду; теперь же, в те месяцы, когда тот жил у него в доме и все ещё надеялся найти работу в Лондоне, он раз за разом начал у него выигрывать. Уверенность в будущих удачах, о которых он не уставал говорить Джейн, явно шла ему на пользу.

Он скучал по Джейн, и Изабелла не стала возражать, когда он предложил ей на несколько дней вернуться в Лондон. Он показал жене письмо, где миссис Робинс приглашала их на субботу и воскресенье. Они были почти соседями — жили в том же районе Патни, — и Изабелле, возможно, захотелось забежать домой посмотреть, все ли там в порядке. Дом они оставили на служанку, а за этими девчонками нужен глаз да глаз…

Но именно эта поездка впервые заставила Изабеллу понять, насколько велика взаимная привязанность мисс Робинс и её мужа. Нет, пока ещё «ничего не произошло», но неизбежно должно было «произойти». И она напрямик заявила Герберту, что лучше уж разойтись.

Впрочем, здесь стоит вернуться к «Тоно-Бенге», вспомнив лишь, что в этом романе Изабеллу зовут Марион.

«Мы разговаривали с Марион в течение трёх или четырех дней… Целый долгий вечер мы провели вместе. Нервы были истерзаны, и мы испытывали мучительную раздвоенность: с одной стороны, сознание совершившегося, непреложного факта, с другой (во всяком случае у меня) — прилив странной, неожиданной нежности. Каким-то непонятным образом это потрясение разрушило взаимную неприязнь и пробудило друг к другу теплое чувство.

Разговор у нас был самый сумбурный, бессвязный, мы не раз противоречили себе, возвращались все к той же теме, но всякий раз обсуждали вопрос с разных точек зрения, приводя все новые соображения. Мы говорили о том, чего никогда раньше не касались, — что мы не любили друг друга. Как это ни странно, но теперь мне ясно, что в те дни мы с Марион были ближе, чем когда-либо раньше, что мы в первый и последний раз пристально и честно заглянули друг другу в душу. В эти дни мы ничего не требовали друг от друга и не делали взаимных уступок; мы ничего не скрывали, ничего не преувеличивали. Мы покончили с притворством и выражали свое мнение откровенно и трезво. Настроение у нас часто менялось, и мы не скрывали, какие чувства владеют нами в данную минуту.

Разумеется, не обходилось и без ссор, тяжелых и мучительных, в такие моменты мы высказывали все, что накипело на сердце, старались безжалостно уколоть и ранить друг друга. Помню, что мы пытались сопоставить свои поступки и решить, кто из нас больше виноват. Передо мной всплывает фигура Марион — я вижу её бледной, заплаканной, с выражением печали и обиды на лице, но непримиримой и гордой…