Вид с больничной койки

Шумилова купила две большие свечи, выбрала натуральные, восковые. Одну сразу же возжгла возле лика Николая Угодника, другую — после кругового обхода — поставила на престол перед образом Божьей Матери. Какое-то время была в оцепенении, как бы набираясь божественного духа; затем непроизвольно опустилась на колени и нескладными словами стала вымаливать прощение, не прося взамен никаких земных благ.

Свеча разгорелась, света прибавилось. Оказалось, исходил он не только из фитиля, а от самой иконы. Она искрилась. Всмотревшись, Марина Петровна поняла, в чем дело. Оклад и полотно иконы были усыпаны дроблеными самоцветами, которые удивительным образом люминесцировали в сумраке, тем самым прибавляя света. В уголке Марина Петровна заметила бесформенную массу или кучу тряпья… Вдруг пламя вспыхнуло и высветило в потемках женское лицо в рамке выбившихся из-под платка прядей волос. Донесся ломкий женский голос: «Пресвятая, прости, прости рабу заблудшую».

Подслушивать и подсматривать, как раскаявшиеся вымаливают у неба прощение, — есть в этом нечто неприличное, позорное. Все равно что в упор глядеть на обнажившегося в людном месте. Марина Петровна медленно встала с колен, еще раз поклонилась полюбившемуся образу и направилась к конторке, чтобы испросить у прислужницы подсказки-совета, как оформить заявочку о молебне по усопшем. Оказалось проще простого: написать имячко на квитке и заплатить за службу всего десятку. На четвертушке листа вывела одно слово: ПАВЕЛ. И сразу ж на душе полегшало. Со слезами на ресницах вышла вон из храма.

Уличная толчея, суматоха оглушили. Обочь церкви оказалась неогороженная площадка, в дальнем конце виднелась незанятая скамья. К ней, как к оазису в пустыне, Шумилова и направилась.

Боковым зрением заметила: к вожделенному месту, не разбирая пути, торопилась шустрая старушенция.

Почти одновременно приземлились. Минуту-другую сидели не шелохнувшись, украдкой друг дружку разглядывая.

Слова «старуха», «старушенция» нисколько не подходили к соседке, хотя та была явная пенсионерка, с порядочным уже стажем. На ней лежала печать еще того времени; волосы с сильной проседью, лихо зачесанные назад; моложавость лицу придавал прямой, бесхитростный и незамутненный старостью взгляд зорких глаз. На худеньких плечах болталось самодельное пончо; из-под накидки выглядывал безукоризненной белизны воротничок поношенной блузки. Этот «прикид» Шумилова в сумраке приняла за жалкую ветошь.

Первой заговорила соседка:

— До чего же ноженьки мои устали. Хоть отрежь.

— Большую нагрузку, верно, получили.

— Какая нагрузка… Дом рядом, на Сивцевом Вражке.

— Значит артрит.

— Он самый. Считай, свое уже отбегала.

Сказано было с улыбочкой, словно о нестоящей мелочи. Массируя ногу, приговаривала:

— Было время, в Москве колокола глаголили. У каждого храма свой звон был. Бывало говорили: «Во, Иван Великий глас подал». С басом Христа Спасителя схож был. В хорошую погоду да ранним утром гул колоколов до Елоховского долетал. А все же самым желанным и любимым был глас своего прихода.

— И какой же у вашего-то был? — перебила рассказчицу Марина Петровна.

— У Филиппка-то? — Вскинула голову, глянув на приземленную колоколенку, молвила: — Какой звук был, такой же и остался. Благостный, малиновым называется. Словами не выразить, нет. Вы приходите к нам на Рождество или, лучше, на Пасху. Сами и услышите.

— Так вы москвичка?

— Обязательно. Коренная. Приглашаю к себе в любое время. Только сперва позвоните по этому вот номеру… Пишите.

— Я и так запомню.

Назвала номер. Он оказался из легких.

— Только, гляди, без обману!

Припадая на левую ногу, заковыляла, как раненая перепелка. В ближайшее воскресенье Шумилова отправилась в гости. Дверь отворили с первого же прикосновения к кнопке звонка.

— Вам кого — Софью? — спросили низким голосом. — Идите смело за мной.

Двигались потемками, каким-то кривоколенным коридорищем. По обеим сторонам были двери, двери. Вдруг резкий поворот — и оказались в кухне, заставленной целой батареей газовых плит, всевозможными столами, висячими и стоячими шкафами и шкафчиками.

Софья Константиновна священнодействовала у амбразуры духовки. Не оборачиваясь, победоносно подняла над головой руку с зажатой в кулаке тряпицею.

— Шарлотка испеклась! Ну пусть еще дозреет.

Запросто, будто они сто лет знакомы, обняла Шумилову и повела в свои «апартаменты».

Это была келья затворницы. Всю мебель можно было перечесть на пальцах одной руки: стол, три стула, фанерный шкаф, односпальная кровать. На этом фоне старинный комод выглядел как расфуфыренный пижон среди голодранцев. Был он отделан мастером «под орех», ослеплял радужной инкрустацией и покрыт тяжелой камчатой скатертью. Между прочим, шикарно смотрелись на узком окне двойные шторы, гобеленовые и кружевные.

Марина Петровна тут же выложила свои гостинцы, но они ни в какое сравнение не шли с «шарлоткой», о которой слышать слышала, но не вкушала.