Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Скучаю по тебе, и Таня скучает.

Да, чуть не забыл — были здесь у меня телевизионщики (Правдюк), и их режиссеру Галине я демонстрировал твою акварель, она… очень удивилась, что ты тоже иногда занимаешься мазней, хотя знакома с тобой давно. Приятно было.

С наступающим тебя Рождеством и Новым годом. Этот год для меня был самым тяжелым за жизнь…

Обнимаю тебя, а Таня даже целует.

Твой Виктор Конецкий

18.12.92

Псков. 10 января 1994

Дорогой Виктор Викторович!

Памятуя о выговоре за дикий почерк, прибегаю к школьной каллиграфии, почти уже тщетно стараюсь вспомнить уроки чистописания, в которых Вы, вероятно, отличались больше меня, потому что Ваши крупные буквы ясны, наклон безупречен, строка ровна, так что и не будучи классным графологом можно вычитать в почерке хорошего моряка с долгим стажем. Ну а я, как ни притворяйся аккуратистом, непременно выдам все свое безволие, наклонности мечтателя и полное неумение врезать ближнему по сопатке, как этот ближний часто того заслуживает. Вот отчего я обыкновенно выкидываю свои рукописи тотчас после перевода их на машинку. И Нагибин, когда оправдывался перед Вами, что не хочет оскорблять Вас своим почерком, на самом деле только прятал свою суетливую, избегавшуюся душу, которая очень отчетлива в его скрытном, уклончивом, тесном в ширинке почерке. Многим из нас лучше бы почерк-то свой миру не показывать — глядишь, прослыли бы за крепких парней с устойчивым и ясным мировоззрением.

А вообще я давно заметил, что почерка людей прошлого века (как бы ни были различны кругом образования и воспитания пишущие) нравственно опрятнее наших. И почти всегда можно издалека (еще не видя еров и ятей) узнать руку человека XIX века. Именно по духовному порядку страницы можно узнать. Разве что Достоевский покажется совершенно нынешним (да он таковым и был — «опечаткой времени»), да почерк Толстого никуда не приспособишь (вроде путанки вокруг лагерей строгого режима) — тоже потому, что висел между столетиями и не знал, где главу подклонить.

А я перед Рождеством съездил в Новгород, хоть на чистую зиму поглядел. Волхов не замерзает — туман висит над стрежнем, и каждая ветка городских деревьев от этого в куржаке. Наглядеться нельзя — и холодно, и с улицы не уйдешь и все кружишь, кружишь, особенно по тихим полутора-двухэтажным мещанским кварталам Ярославовой стороны. А находишься — выйдешь к Кремлю, София тускло мерцает золотом, часовня сахарно блестит, Кремль багрово мглится в морозной седине. Не уйти, пока ноги не окоченеют.

А внутри-то Софии — что за чудо! Я уж вон сколько храмов перевидал, а нигде не чувствовал себя так празднично, так торжественно, так уютно, сразу и в матушке-истории с всею грозной мистикой тысячелетия, и в покое уединенной присмиревшей души. Вот переехали бы Вы в Любань, мы бы каждый день в Новгород ездили.

Скоро уже Крещение. Светлого Вам праздника, морозца, чистых снегов, покоя.

Тане поздравление и поклон.

Ваш В. Курбатов

Псков. 23 марта 1994

Ваше Превосходительство,

дорогой Виктор Викторович!

Что, право, за несчастье — полгода собираюсь в Петербург и никак не соберусь. И дела уж заманивают, и какие-то «сюрпризы» с оказией из басурманских стран, а я все как пришитый. И не заботы держат, хотя я и притворяюсь очень занятым, а, кажется, как ни грустно признаваться, разом навалившаяся старость и лень. Так что, если бы р-раз — и сразу оказаться в Питере, Красноярске, Париже, я бы с охотой, и там хоть полдня на трамвае добираться согласен, но вот ехать на вокзал, брать билет, тащиться на поезд, отказываться от предлагаемой соседом бессмертной русской курицы — это уже выше моих сил. Так что вот опять сажусь за стол, беру бумагу и отправляюсь к Вам дедовским способом, вылезаю из громкого лифта, звоню…

— Ну, здравствуйте!

Новостей у меня из-за неподвижности никаких, кроме той, что Виктор Петрович отписал мне письмецо, в котором грозно спросил: сколько я «со своим Распутиным» буду потакать фашистам и коммунистам. Я так и эдак вертел письмо, не понимая — ко мне ли? Пока не смекнул, что это он таким околичным способом Распутину свое зло хочет выговорить, а поскольку сам с ним никаких отношений не поддерживает, так решил хоть через меня завернуть — авось я аккуратно донесу Валентину все запятые и двоеточия Виктор-Петровичевых укоризн. А я не буду, потому что В. Г., слава Богу, отстал от политики, сидит у себя на Ангаре и пытается писать. Да и я уж давненько не печатался ни в «Лит. России», ни в иных нелюбезных В. П. местах, а докатился до «Общей газеты» Егора Яковлева и «Юности», так что уж теперь меня на порог «Лит. России»-то, пожалуй, и не пустят.