Виктор Шкловский

Мода на мемуары возникла стремительно, сразу же после революции, будто её участники опасались, что век их будет недолог.

Вторая книга называлась «Эпилог» и напечатана в феврале 1922 года.

Как я уже говорил, на обложке стояли два имени — Шкловского и Зервандова.

Но потом была написана ещё одна часть — «Письменный стол». Книга эта вписывалась между строк и абзацев уже написанного.

Поэтому «Сентиментальное путешествие» похоже на восточный плов, в котором, ещё не перемешанные, лежат геологическими слоями зирвак, мясо и рис.

Получилось что-то вроде самодопроса — Шкловский рассказывал читателю то, про что его спрашивали бы на эсеровском процессе 1922 года. Только тут он рассказывал издалека, и оттого не боясь, что его перебьют.

Перебивали и перебили тогда многих.

Впрочем, про эсеровскую работу Шкловский рассказывал мало.

Во-первых, это дело было тайное, и хвастаться тут не стоит. Мало ли как обернётся жизнь — и она в итоге обернулась.

Во-вторых, в РСФСР ещё оставались товарищи. Оттого остряк, что прячет Шкловского в архиве и велит, если будет обыск, шуршать, притворившись бумагой, не назван.

Этот остряк — Роман Якобсон.

И много других людей не названы — оттого, что сдавать их новой власти Шкловский не хотел, а имена некоторых он просто забыл.

В-третьих, он живёт в Берлине. Это город-котёл, в котором одновременно варятся и бывшие офицеры белой армии, и люди с советским паспортом, которых все подозревают в шпионаже, и даже они сами не всегда понимают свою истинную роль. Также в этом городе живут простые беженцы вне идеологии.

Шкловский — человек, что воевал и с немцами, и с белыми, человек, который готовил восстание против красных. Он сыпал сахар в жиклёры гетманских броневиков и особо не был верен никакой власти.

А теперь он ходит по берлинским улицам — тем самым улицам, по которым ходят немцы, с которыми он воевал, врангелевские и деникинские офицеры, а также чекисты — бывшие и нынешние. Ещё ничто не решено — и у Шкловского только временная передышка перед броском коня на новую клетку.

Это и накладывает отпечаток на подробности повествования, на тонкие акценты, на поэтические сравнения.

Многое недосказано.

А какие там сравнения: «Я ехал сперва на буферах; люди на крышах в изобилии; течёт Россия медленно, как сапожный вар, куда-то». «Течёт Россия медленно, как сапожный вар».

Вот она, поэтическая точность.

Только слитые вместе, эти книги вышли в 1923 году.

Но и тут дело не кончилось — книга эта два раза успела издаться в Советской России, прежде чем попала под запрет. И каждый раз она теряла что-то, превращаясь в немного другую книгу.

Или в совсем другую.

Помимо всего прочего, в этой книге, ставшей одной из лучших книг о Гражданской войне, есть несколько важных мест.

Это такие абзацы, похожие на заклинания.

Вот первые:

«Но бывает и худшее горе, оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже „изумлён“, то есть уже „ушёл из ума“ — так об изумлении говорили при пытке дыбой, — и вот мучается человек, и кругом холодное и жёсткое дерево, а руки палача или его помощника хотя и жёсткие, но тёплые и человеческие.

И щекой ласкается человек к тёплым рукам, которые его держат, чтобы мучить.

Это — мой кошмар»^{105}.

Рассказывал он также об ужасах Гражданской войны, об убийствах и грабежах, о жестокости с обеих сторон.

И в конце концов срывался на крик, будто тормошил читателя:

«Мне скажут, что это сюда не относится. А мне какое дело. Я-то должен носить это всё в душе?»^{106}…

И заключал:

«Много ходил я по свету и видел разные войны, и всё у меня впечатление, что был я в дырке от бублика.

И страшного никогда ничего не видел. Жизнь не густа»^{107}.

Это написано в Херсоне, когда он у красных. А про дыбу и кошмар написано в том месте, когда рассказывается, как войска Петлюры входят в Киев.

Но это всё не важно.

Истории эти — не истории. Это метафоры, и они универсальны.

В том-то и дело, что Шкловский каким-то, нам неизвестным, образом угадал поэтику войны. Её бессмысленность и беспощадность, потому что все войны бессмысленны и беспощадны.

Есть хорошая книга Томаса Урбана «Набоков в Берлине». Там он пишет: