Викторианки

«Дождливый майский вечер, мы гуляем по саду в Колледже Святой Троицы, – вспоминает Майерс. – Она, против обыкновения, взволнованна, разговорчива, несколько раз со всей серьезностью, убежденностью повторяет три вещих слова: Бог, Бессмертие, Долг. „Как же непостижимо первое, как невероятно второе и как властно и окончательно третье, – говорит она. – Не это ли высшая власть неотвратимого Закона?“ Я слушал, опустилась ночь, она повернулась ко мне, точно сивилла во мраке, своим суровым, величественным ликом…»

Во-вторых, Джордж Элиот устраивает у себя музыкальные журфиксы; сама Мэри-Энн по-прежнему в свет не выезжает, но по воскресеньям, во второй половине дня принимает у себя. У нее бывали Тургенев, Генри Джеймс, и тот и другой большие поклонники таланта Мэрион. Sunday Afternoon Receptions[64] становятся важной приметой культурной жизни столицы тех лет. «Потчует» гостей Мэри-Энн не только музыкой, но и Джорджем Льюисом. Блестящий собеседник, он развлекает приглашеных остроумными эскападами, шутит напропалую. Хозяйка же дома, в отличие от него, молча с видом оракула сидит у камина, в светской беседе участия не принимает, время от времени изрекает своим низким музыкальным контральто одну-две фразы и очень редко, только когда в доме самые близкие, соглашается спеть. От роняющей слова мудрой и всезнающей Викторианской Сивиллы, учителя жизни, «умнейшей женщины эпохи», как ее называли, веет властностью, меланхолией и в то же время глубоким чувством и благорасположением. Если только гости из вежливости или из превратно понятого почтения не начинают расхваливать ею написанное.

«Терпеть не могу, когда по обязанности читают мои книги и по обязанности же о них рассуждают, – пишет она Саре Хеннелл после выхода в свет „Сайлеса Марнера“. – Я никогда их никому не посылаю и не хочу, чтобы о них говорили – разве что непреднамеренно, из непосредственного чувства…»

Гостей Льюисы принимают не чаще раза в неделю, да и то как дань давней традиции, скорее из чувства долга перед друзьями, предпочитают же они, особенно Мэри-Энн, жизнь замкнутую, общение друг с другом, «один на один».

«Мы очень счастливы, – пишет она в феврале 1865 года той же Саре Хеннелл. – Теперь для меня приглашение нескольких гостей становится героическим усилием… Джордж – сама активность, он пышет энергией, хотя и жалуется на недомогание. Как же я боготворю его добрый юмор, его здравомыслие, его трогательную заботу обо всех, кто в ней нуждается! В нем вся моя жизнь!»

В третьих, в мае 1865 года Льюис становится главным редактором только что открывшегося «Двухнедельного обозрения». Его нововведения, особенно в отделе рецензий, примечательны. Отныне журнальные рецензии будут подписываться, а не печататься анонимно, как раньше; пусть, дескать, рецензируемый автор знает, кому он обязан положительным отзывом, а кому ругательным.

«А то, – заметил однажды Льюис, – получается не литературный процесс, а игра в прятки: выходит анонимная рецензия на анонимного автора. Или же автора, скрывающегося под псевдонимом, как Шарлотта Бронте или Мэрион Эванс. Бедный читатель, ему так никогда и не узнать правды!»

Имеются у Льюисов и новости творческие. Весной 1865 года, прежде чем сесть за «Феликса Холта», Элиот пишет драму в стихах «Испанская цыганка». Новый для Элиот жанр, как и исторический роман, не удался. Написав три акта из пяти, она, по совету Льюиса, откладывает работу над пьесой до лучших времен. Что же касается «Феликса Холта», на который у писательницы ушел всего год, то издание романа ознаменовано возвращением к Блэквуду. Льюис, действовавший, как всегда, в интересах Джордж Элиот, запросил за «Холта» 5 000 фунтов, Джордж Смит эту сумму платить отказался, Блэквуд же дал согласие, и давнее деловое партнерство восстанавливается; последние два романа Джордж Элиот отдаст, как и раньше, Блэквуду.

Пишет Джордж Элиот не только стихотворную драму, но и, как и в молодости, стихи, в середине семидесятых выпускает целый поэтический сборник. Стихи и по содержанию, и по форме неожиданные: автор «Адама Бида» и «Мельницы на Флоссе», как это часто бывает с берущимся за стихи прозаиком, неузнаваем:

The better self shall live till human Time

Shall fold its eyelids and the human skyBe gathered like a scroll within the tombUnread for ever[65].

Или:

Which martyred men have made more gloriousFor us who strive to follow. May I reachThat purest heaven, be to other soulsThe cup of strength in some great agony[66].