Виктория

— Ты заслуживаешь большего, — заикаясь и до ушей покраснев, ответил он, а горб такой, что того гляди перевесит и он рухнет на землю. Приплясывая, она пошла домой. Месячные и театро, театро и месячные!

Изо дня в день они с Мирьям старались не пропускать момента, когда Рафаэль туда отправлялся. К этому времени у него уже выросли усики и вид был этакий озорной. Брился он всегда перед зеркалом с откидной створкой. К вечеру выйдет, бывало, — волосы расчесаны на пробор, ослепительная рубашка украшена бабочкой, и в руке трость с набалдашником из чистого серебра. Не считая пальмы семейства Нуну, во всем переулке не было ни единого дерева, даже цветочного горшка или просто цветка — и тех не отыщешь. Среди этих обшарпанных стен глаз привык видеть лишь застиранные одежки, переходящие от отцов к сыновьям. И потому появление Рафаэля было как освежающая смена времен года. В этом вопящем Дворе голос его звучал сдержанно и живой взгляд давал надежду на то, что нечто особенное, небывалое вот-вот прервет серую рутину их мира. Возвращался он поздно, и многие обитатели Двора предсказывали ему скорую гибель от руки какого-нибудь дезертира из турецкой армии. Как-то раз Виктория попробовала выпытать у Мурада, что же это такое, театро. Но ее простодушный брат лишь повторил безапелляционные слова отца: «развратное логово». А больше этого и сам ничего не знал. И тогда они с Мирьям и Тойей спросили у Эзры. Его театро было пореальней.

— Там всюду сияют шикарные люстры, и свет от них, как летнее солнце. Женщины, помоложе Рахамы Афцы, в одних крошечных трусиках поют и танцуют. Иногда там играет оркестр, а иногда нет, и все без конца пьют.

— А мужчины-то что там делают? — спросила Мирьям.

— Ну я же сказал. Все время пьют. И смотрят. А есть и такие, что поют вместе с танцовщицами.

— Ты как будто и сам там побывал.

— Еще бы! — соврал он, не моргнув глазом.

Они ему не поверили, хотя Виктории показалось, что описание в основном верное, особенно в том, что касается крошечных трусиков. Она представляла себе, как пляшет в таких вот трусиках перед Рафаэлем. И вздрагивала, думая, какой будет женщиной. Таким же изношенным мешком, как мать, в который отец выбивает свою похоть? Или же тигрицей вроде тех женщин, что в летние ночи сотрясают крышу их дома? А то, может, нежной, с ангельским личиком, вроде Нуны Нуну? И если Рафаэль достанется Мирьям, поведет ли та себя как тигрица? И что будет, если ей, Виктории, достанется муж наподобие дяди Йегуды, изможденный, болезненный и блюдущий все предписания религии? Или будет муж, похожий на ее брата Мурада, прилежного, покорного и скучного? Зачем мечтать о пылающем факеле? На таких людей, как Рафаэль, полагаться нельзя, как нельзя полагаться на дьявола. Нет. Рафаэль, он не дьявол. Разве не он спас семью Элиягу от голода и не его ли стараниями есть у них чем наполнить тарелки? И сейчас вон выполнил данное сестрам обещание, что в девках они не состарятся. Надо же, вернул за несколько месяцев взятые в долг деньги, и лавка его процветает, и нашел сестрам женихов, и из собственного кармана купил им приданое. Даже его отец приходит к нему просить на карманные расходы. И он дает и дарит щедрой рукой. Золотой обруч, украшенный дорогими каменьями, надел в волосы своей матери, самой тихой и скромной обитательницы этого шумного Двора.

То были напряженные дни у них с Мирьям. Ведь парень, который выполняет долг перед семьей и выдает замуж сестер, он и сам холостяк и жених. Но он молчит, даже намеков не делает. И никак не подбадривает родителей Мирьям. Может, у него на примете другая девушка? А то вдруг в него снова бес вселится и он укатит в далекие страны?

Глава 9

Мужчины тяжело и натужно дышали, вгрызаясь в землю старого Двора. По части рытья они мастерами не были и измотались до отупения, но все продолжали стучать кирками и мотыгами, бросая в корзины мягкую, влажную и гнилую землю, хранящую в себе память о многих и многих поколениях. Работали уже в длинных трусах и широких рубахах, и тела блестели от пота. Со стороны их головы напоминали черные шары, плавающие над мглистою ямой, которая третьи сутки подряд все углублялась и расширялась. Время от времени они менялись сменами, и работа продолжалась и днем и ночью, без перерыва. Женщины, девушки и дети хватали полные корзины и, поднявшись по лестнице, рассыпали землю по верхней крыше. Мужчины работали в удручающем молчании и со страхом в душе — все, кроме Кадури, продавца сладких лепешек, который был кривым на один глаз и от смерти освобожден. Калеки расхаживали себе спокойненько по базарам и переулкам, будто им уготована вечная жизнь. Здоровые им завидовали. Были и те, кто притворялся инвалидом и начинал хромать или же ковылял с палкой в руке, а свободной рукой шарил перед собой, как слепец. Люди перестали сочувствовать убогим, потому что трудно отличить, кто действительный страдалец, а кто притвора. Нищие, увечья которых до сих пор помогали им жить подаяниями, теперь умирали с голоду.