Виланд

– Так что, по сути, это могло случиться с любой страной… В тот раз не повезло Германии. И не надо обвинять немецкий характер, чтобы все это объяснить, не нужно в нем искать гнилой ген. Нет у вас никакой предрасположенности. Всего лишь вопрос везения, как верно подметил когда-то один твой соотечественник. Да, вам не повезло с правительством, которое создало те самые «обстоятельства». Так подумать: да если бы в любой другой стране появилась такая система концлагерей – где дают хороший оклад, отличный соцпакет, стабильные условия работы, а главное, где ты делаешь благое дело, так тебе государство сказало и законом подтвердило? Проблем с набором сотрудников не возникнет, уж поверь. Ну вот и в Германии… Все они были добропорядочными и славными гражданами своего не менее славного государства. Как честные, дисциплинированные и преданные граждане, они защищали свое государство от врага, на которого им указали. Сама знаешь, образ врага – это лучший инструмент влияния. Он быстро погружает общество в атмосферу страха и ненависти, атмосфера накаляется, а дальше… Когда страх поглощает человека, то даже самый умный, воспитанный, который может мыслить критически, даже такой человек одуряется и порабощается. Суть управления испокон веков одна и та же, Лидия, и она не скрыта за семью печатями. Раздели всех людей на таких и сяких и позволь одним считать, что одно – истина, другое ложно и несет опасность. И начнется в мире грызня. А ты владей тем миром. Но вопрос: что потом? Финал владения таким миром всегда грустный и болезненный. Потому как люди по природе своей не злы, не кровожадны. Они просто восприимчивы и хотят ощущать себя в безопасности, только и всего. Поэтому согласны платить кровью и страданием за эту безопасность. Они перестают видеть во враге человека прежде всего, больше не могут разглядеть в нем подобие самого себя, ровно такого же, как он сам, желающего дышать, есть, смеяться – просто жить.

Слушая все это, Лидия вспоминала удивление Клары по поводу Валентины: откуда в ней, учительнице литературы из небольшой деревни, эти мысли, знания, а главное, какое-то неизбывное желание говорить обо всем этом? Вместо того чтобы обсуждать собственную судьбу, которая решалась здесь и сейчас, Валентина продолжала уводить Лидию в какие-то сложные метафизические категории. В какой-то момент адвокат поймала себя на мысли, что ответы на все те странные философичные вопросы, которые Валентина адресовала даже и не ей, а как будто самому пространству, принесли бы ее подзащитной большее облегчение, нежели оправдательный приговор. Но какой практический толк в этих ответах, когда жизнь твоя будет проходить за колючей проволокой, под чужим управлением? Нет, Лидии было никак не понять Валентину. Не в том смысле, что она не понимала того, о чем та говорила. Но она недоумевала: зачем из раза в раз продолжать изводить себя этими мыслями, не имевшими никакой практической пользы для ее существования? Прошло уже столько времени с момента их первого свидания, но Лидия никак не могла разгадать эту уставшую женщину, сидящую перед ней.

– Да что говорить о врагах, когда и в тех, кто с нами тут, рядом, по одну сторону, мы не всегда способны увидеть своего. В Заксенхаузене… Это концлагерь, ты, наверное, знаешь… Там были норвежцы и евреи. Так вот, норвежские узники получали посылки с едой от Красного Креста, им это дозволили. И они с отвращением наблюдали, как евреи выуживали из мусорных баков помои и тут же их съедали, хотя их за это избивали капо. Что им удары, если они уже скелеты, обтянутые кожей. Они только чувствовали, как что-то проваливается в их желудки, пусть это и грязные, гниющие объедки. «Свиньи», скажешь ты? Нет, конечно, ты так не скажешь, сейчас нам с тобой жалко их, история все рассудила. А норвежцы, которые с ними же сидели, тогда сказали именно так. Свиньи. В грязном и опустившемся человеке сложно разглядеть человеческое. Они и не разглядели – не потому что плохие или злые. Просто они видели только то, что видели, вот и все. А дальше копать не хотелось. Противно, я понимаю. Я знаю такой случай… Однажды немецкий капо обожрался жирным гуляшом. И выблевал все на землю. А один одуревший от голода узник опустился и съел эту блевотину. Да… Это в самом деле было, это январь сорок пятого года, лагерь Эбензее, филиал Маутхаузена. Ты бы увидела в нем человека, а не то, что с гадливостью обойдешь стороной?

– В капо или в узнике? – совершенно серьезно спросила Лидия.

Валентина отставила стакан и с неподдельным любопытством уставилась на адвоката. Губы ее медленно разъехались в бессознательной улыбке, она медленно кивнула раз, затем другой:

– Да, ты поняла.

Она продолжала неотрывно смотреть на адвоката. Лидии показалось, что Валентина решила не продолжать разговор, но та вдруг заговорила так же внезапно, как и умолкла, совершенно иным, однако, тоном, словно не было только что бессознательных улыбок и странных киваний.