Вильям Вильсон

Проведя в совершенном бездействии несколько месяцев у моих родителей, я был помещен в Этонскую школу. Этого краткого времени было достаточно, чтобы ослабить во мне воспоминание о заведении доктора Брансби, или, по крайней мере, изменить чувства, порожденные этими воспоминаниями. Видимая действительность, трагическая сторона драмы, не существовала уже более, и я находил теперь причины сомневаться в показании моих собственных чувств; я редко вспоминал о Вильсоне, без того чтобы не удивляться, до какой степени могло дойти мое заблуждение, и насмехался над моим воображением, видя в нем наследственный недостаток. Жизнь моя в этом немало способствовала моему скептицизму. Омут безумных наслаждений, в который я кинулся вдруг, похоронил в своем странном вертеле все, что было во мне приобретено строгими правилами ученической жизни; в воспоминании моем удержались только заблуждения протекших лет.

Я не имею, впрочем, намерения описывать здесь историю моих проступков. Три года безумия, потерянные без всякой пользы, послужили только к преждевременному развитию во мне дурных наклонностей и телесных сил. Однажды, проведя целую неделю в безумных удовольствиях, я пригласил к себе буйных товарищей на тайную оргию. Мы собрались поздно ночью, потому что положено было пировать до утра. Вино текло в изобилии; в других соблазнах тоже не было недостатка, и когда заря начала румянить небо, оргия наша дошла до разгара. Воспламененный вином и картами, я непременно хотел выпить какой-то страшно неприличный тост, как вдруг вбежавший в двери лакей отвлек мое внимание. Он сказал, что какой-то человек, который, казалось, весьма спешил, желает говорить со мною и дожидается в приемной. Эта неожиданная остановка, меня, отуманенного вином, более заинтересовала, чем раздосадовала. Я кинулся, шатаясь, из комнаты и чрез минуту дошел до приемной. В этой узкой и низенькой комнате не было лампы, и она освещалась только слабым дневным светом, едва проникавшим сквозь единственное окно. Войдя в эту горницу, я увидел фигуру молодого человека почти с меня ростом и одетого в белый казимировый халат, точно такой, какой был на мне. Слабый свет позволил мне оглядеть его одежду; я только не мог рассмотреть черты его лица. Едва я вошел, как он кинулся ко мне и, схватив меня за руку, с видом повелительного нетерпения, произнес тихо мне на ухо: – Виллиам Вильсон!

В одно мгновение я протрезвился.

В движении незнакомца, в судорожном дрожании его угрожающего пальца, поднятого перед моими глазами, было что-то наполнившее меня совершенным удивлением, но не это меня поразило: меня поразила торжественность остережения, сокрытая в этих простых, тихо произнесенных словах, и более всего в тоне голоса, таинственно прозвучавшего знакомым шепотом, который с тысячью воспоминаниями потряс всю душу мою, как электрическим ударом. Прежде чем я мог прийти в себя, он исчез.

Как ни было сильно впечатление, произведенное на меня этой встречей, но и оно скоро испарилось из памяти. Правда, несколько недель сряду я делал старательные поиски и предавался глубокой задумчивости об этом происшествии. Я не обманывался в действительности лица, которое так неотвязчиво вмешивалось в мои дела и преследовало меня своими докучными предостережениями. Но что это за существо Вильсон? Откуда он? Какая его цель? Ни один из этих вопросов я не мог разрешить. Я только вспомнил, что необходимые обстоятельства заставили его оставить заведение доктора Брансби в тот же день, в который и я бежал оттуда. Но как я уже сказал, я скоро перестал об нем думать, и все мое внимание обратилось на предположенный отъезд мой в Оксфорд. По приезде туда мне скоро удалось соревноваться в роскоши и в расточительности с самыми богатейшими фамилиями Великобритании – жизнь, которую поощряла, к несчастию, гордость моих родителей.

Не входя в подробности моего беспутного поведения, я скажу только, что я превзошел всех в этом университете, известном в то время безнравственностью студентов.

Трудно поверить, до какого унижения я дошел. Я сделался шулером, чтобы увеличить состоянием доверчивых приятелей и без того огромные мои доходы. И кто мог предполагать низкий расчет и предательство в веселом, беззаботном, роскошном Виллиаме Вильсоне, которого пороки казались простительными шалостями, отважным остроумием?