Виллет

Ухватившись за идею, я принялась за работу. Социальная справедливость предстала перед мысленным взором в новом облике – вульгарной старой каргой, принявшей вызывающую позу. Я представила ее в собственном доме – логове порока: слуги приходили за распоряжениями, но не получали их; нищие в ожидании стояли у двери, однако оставались голодными; толпа детей ползала у ног, с криком требуя внимания, сочувствия и заботы, – но падшая женщина, сидевшая у камина, находила радость в короткой черной трубке и бутылке утешительного сиропа миссис Суини и не обращала внимания ни на один из призывов. Она курила, пила и наслаждалась жизнью, а как только вопли страдающих душ начинали раздражать, хватала кочергу или метлу. Если нарушитель спокойствия оказывался слабым, убогим и больным, она ловко заставляла его замолчать, а если вдруг представал сильным, напористым и злым, то ограничивалась угрозами, потом запускала руку в глубокий карман и швыряла пригоршню засахаренных фруктов.

Такое описание социальной справедливости представила я вниманию господ Бойсека и Рошмора. Месье Эммануэль прочитал эссе, заглянув через плечо. Я же, не дожидаясь комментариев и оценки, встала из-за стола, почтила трио реверансом и удалилась.

В тот же день, после уроков, мы с месье Полем встретились снова. Разумеется, поначалу встреча проходила далеко не гладко. Мне было что сказать: насильно навязанный экзамен оставил глубокое впечатление. Диалог на повышенных тонах завершился нелестной характеристикой – une petite moqueuse et sans-coeur[326] и гневным уходом месье.

Не желая, чтобы он удалился окончательно, а лишь собираясь показать, что порывы, подобные сегодняшнему, не могут остаться совершенно безнаказанными, я не расстроилась, когда увидела его работавшим в саду. Он подошел к стеклянной двери класса, я приблизилась со своей стороны, и мы немного поговорили о цветах, которыми он занимался. Потом месье отложил лопату и возобновил беседу, поначалу затронув другие темы и, наконец, перейдя к главному вопросу.

Сознавая, что сегодняшнее происшествие сделало его особенно уязвимым для обвинения в экстравагантности, профессор почти извинился и едва ли не высказал сожаление относительно собственной вспыльчивости, намекнув при этом на необходимость некоторого снисхождения, но потом заявил:

– Впрочем, вряд ли можно ожидать снисхождения от вас, мисс Люси. Вы не знаете ни меня, ни моего положения, ни моей истории.

Ах вот как! Ухватившись за его слова, я произнесла краткий, но эмоциональный монолог:

– Разумеется, месье! Разумеется, вы правы, заметив, что я не знаю ни вашей истории, ни вашего положения, ни ваших жертв, не говоря уже о том, сколько испытаний выпало на вашу долю, о преданности и верности. Нет-нет! Не знаю о вас ровным счетом ничего. Вы для меня совершенно незнакомый человек.

– Что это значит? – пробормотал профессор, вопросительно вскинув брови.

– Как известно, месье, я вижу вас только в классе: суровым, педантичным, властным, нетерпеливым, – а в городе слышу о вас как о человеке излишне эмоциональном и своенравном, творческом, но не поддающемся убеждению и склонном к упрямству. Человек без уз, подобный вам, не может иметь ни привязанностей, ни обязанностей. Все мы, с кем вам приходится иметь дело, для вас всего лишь машины, которыми вы управляете, не заботясь об их чувствах. Ищете радости в обществе, при свете люстр, а эта школа и соседний коллеж остаются для вас не больше чем мастерской, где производите товар под названием «ученики». Не знаю, где вы живете, но естественно принять как данность, что дома не имеете и в нем не нуждаетесь.

– Я осужден, – ответил профессор. – Ваше мнение обо мне именно таково, каким я его представлял. Для вас я не человек и не христианин. Видите меня лишенным чувств и религии, свободным от семьи и дружбы, не ведающим принципов и веры. Все правильно, мадемуазель: такова наша награда в этой жизни.

– Вы философ, месье: философ-циник, презирающий людские слабости, считающий себя выше роскоши, не зависящий от комфорта.

Я посмотрела на его пальто, и он тут же стряхнул ладонью пыль с рукава.

– Et vous, Mademoiselle? Vous êtes proprette et douillette, et affreusement insensible, pas-dessus le marché[327]

.

– Но, месье, ведь необходимо где-то жить. Скажите, где живете вы и какой штат слуг держите?

Выпятив нижнюю губу с выражением крайнего презрения, он заявил:

– Je vis dans un trou![328] В пещере, куда вы не сунете свой нежный английский нос. Однажды, постыдно испугавшись сказать правду, я упомянул в коллеже о своем кабинете. Так знайте же, что все мое жилище состоит из этого самого «кабинета», который одновременно служит и спальней, и гостиной. Что же касается «штата слуг», – передразнил он мой голос, – то их десять. Вот, полюбуйтесь. – Он мрачно растопырил десять пальцев и свирепо продолжил: – Сам чищу ботинки и пальто.

– Нет, месье, это слишком просто: не может такого быть.