Винг

Старый тан, окруженный челядью, рыдал в край полога в зале. Никогда при ее жизни особенно не любивший жену, он чувствовал теперь, что потерял, может быть, единственного человека, заботившегося о нем не за деньги, не из-под палки, а от души. Но к этому искреннему чувству утраты неосознанно примешивались и другие, более низменные эмоции. Альреда раздражало, что, внезапно умерев, супруга взвалила на него кучу новых забот: и хлопоты с похоронами, и все мелочи по дому, от которых раньше он был избавлен, с сегодняшнего дня достались ему. Нет, он, конечно испытывал горе, но не сколько оттого, что потерял близкого человека, но, сам себе не отдавая отчета, потому более, что лишился выгод и удобств, привычно доставляемых спутницей жизни.

И нечистая эта скорбь отягощала, мучила непривычную к терзаниям слабую его душу, и подсознательно он уже стремился побыстрее избавиться от этой докуки, заменить ее другим, более привычным, близким его натуре чувством — гневом.

И против воли сознавая в глубине сердца, что львиная доля вины за раннюю смерть жены лежит на его не очень чистой совести, он, как все эгоистичные люди, желал только одного — немедленно изгнать вместе с горем и эту вину, отыскать, на кого их свалить.

Уже между всхлипами сварливо прозвучало:

— Не досмотрели, дармоеды, не уберегли… — слуги начали обреченно-сумрачно переглядываться, но тут вошел Эдвард.

Отец, на секунду снова захваченный искренним отчаянием, шагнул к нему, они обнялись, но ощутив под руками доспехи, старик на мгновенье застыл, затем отступил на шаг и плаксивым, раскисшим голосом сказал, тыча в сына узловатым пальцем:

— Это ты, ты с твоей проклятой Палестиной, ее убил!

Козел отпущения нашелся, теперь острую боль потери можно было заглушить криком.

Эдвард долго выслушивал, покорно опустив глаза, упреки в равнодушии и жестокости к больной матери. Он знал, какие бы чувства не диктовали эти слова тану, в них есть правда. Солью на рану сердца Эдварда сыпались они. Но постепенно сквозь крики отца прощальный образ матери вставал в его сознании, она последней улыбкой как бы давала понять, что не была перед смертью сердита и обижена на своего не очень путевого взрослого сына.

Когда Альред стал уже задыхаться от крика, сын дождался паузы для набора воздуха в этом нескончаемом ливне обвинений, тронул отца за плечо и сказал:

— Ты прав, отец, я ее мало берег. Пойдем, простимся с ней!

Повернулся к двери, старик замолчал, но за ним не пошел. Да, при жизни жена боялась сурового мужа, а сейчас он почему-то страшился находиться рядом с ее холодным телом, словно еще не до конца отлетела ее душа, словно она могла вдруг сказать ему, кто на деле виновен в ее смерти. И то, что сын без колебаний направился туда, где сам он без содрогания не смог бы сейчас находиться, свидетельствовало, по его понятиям, о чистой совести юноши. Эта мысль лишила его дара речи, наглухо запечатала рот вздорному старику, и больше никто ни при каких обстоятельствах от него не слышал, что он винит Эдварда в кончине матери.

Она лежала там же, где застала ее смерть, на краю огромной высокой кровати с оборванным пологом. В углу всхлипывали служанки, у изголовья стоял капеллан с распятием в руках. Эдвард подошел ближе, преклонил колени, Алан из деликатности остался у двери. Сын с тоской смотрел на мать, понимая, что все кончено, ей ничего уже не нужно, благие намерения вылечить, спасти ее опоздали. Он попытался молиться, но вспомнил, как вечером придумал себе милосердного Бога, а тот ночью убил мать, и благочестивые слова замерзли у него на устах.

Высокое ложе перед глазами Эдварда бугрилось сквозь слезы словно снежными сугробами. Ставень открыли, и из узкого окна к изголовью протянулся холодный луч зимнего солнца. Служанки обвязали голову своей умершей леди тонким белым полотном, и сложили ее нежные хрупкие руки на груди. Эта кровать была ее брачным ложем, на этой кровати они с мужем зачали Эдварда, на ней мать родила его, на ней играла с младенцем, ночами сидела здесь рядом с ним, когда он горел в жару от простуды. Она стала и ее смертным одром. Лицо матери, уже далекое от земных горестей и забот, чуть отекшее, будто плавилось желтоватым воском в пятне ледяного бесстрастного света среди белых простыней; так иногда солнце мягко зажигает сквозь облачное марево еще не сорванную ветром мертвую листву одинокого дерева среди зимнего поля.

Чувствуя, что больше не в силах сейчас на нее смотреть, Эдвард встал, пытаясь проглотить колючий остистый комок в горле, и повернулся к двери. Отец Бартоломью неслышно оказался рядом.

На площадке капеллан жестом остановил юношу, проводил глазами спускающегося вниз по ступеням Алана, тихо сказал: