Вино и гашиш как средства для расширения человеческой личности

Вот человек, в обязанности которого входит собирать дневные отбросы столицы. Все, что было извергнуто огромным городом, все, что было потеряно, выброшено, разбито – все это он тщательно сортирует, собирает. Он роется в остатках развратных кутежей, в свалке всевозможной дряни. Он всматривается, производит искусный отбор; он собирает – как скупец сокровища – всякие нечистоты, которые, вновь побывав между челюстями божественной Промышленности, станут предметами потребления или наслаждения. Вот идет он при смутном свете трепещущих от ночного ветра фонарей, вверх по извилистой улице холма Св. Женевьевы, сплошь заселенной беднотой. Он покрыт своей рогожной накидкой, с крючком, изображающим цифру семь. Он идет, покачивая головой, спотыкаясь о камни мостовой, совсем как юные поэты, слоняющиеся целыми днями по улицам и подыскивающие рифмы. Он говорит сам с собою: он изливает свою душу в холодный, сумрачный воздух ночи. Это великолепный монолог, по сравнению с которым покажутся жалкими самые чувствительные трагедии. «Вперед! Марш! Дивизия, первая колонна, армия!» Совершенно как Бонапарт, умирающий на острове Св. Елены! Его семерка будто превращается в железный скипетр, а рогожная накидка – в императорскую мантию. Вот он приветствует свою армию. Сражение выиграно, но день был жаркий. Он проезжает верхом под триумфальными арками. Сердце его полно счастья. С восторгом прислушивается он к крикам восхищенной толпы. Сейчас он продиктует законы, превосходящие мудростью все, уже существующие. Он торжественно клянется осчастливить свои народы. Человечество избавлено от нищеты и порока!

И однако спина и поясница его истерты тяжелой корзиной. Он истерзан семейными заботами. Он весь изломан сорокалетним трудом и беготней. Старость мучит его. Но вино, как новый Пактол, осыпает изнемогающее человечество золотом своих щедрот. Подобно добрым королям, оно насыщает свою власть благодеяниями и прославляет свои подвиги устами подданных.

Есть на земном шаре несметные безымянные множества людей, страдания которых не могут быть утолены сном. Для них вино слагает свои песни и поэмы.

Без сомнения, многие найдут меня чересчур снисходительным. «Вы оправдываете пьянство, вы идеализируете распущенность!» Признаюсь, что при виде благодеяний у меня не хватает духа считать обиды. К тому же, я уже заметил, что вино уподобляется человеку и что преступления того и другого равны их высоким качествам. Чего же больше! С другой стороны, вот еще одно соображение. Представим себе, что вино вдруг исчезло из человеческого производства; я думаю, что для физического и духовного благоденствия нашей планеты это принесло бы только ущерб, образовалась бы какая-то пустота, пробел, уродство гораздо более страшное, чем все те излишества и извращения, которые приписываются действию вина. Не имеем ли мы оснований признать, что субъекты, никогда не пьющие вина – по наивности ли, или по убеждению – просто глупцы или же лицемеры? Глупцы, т. е. люди, не понимающие ни человечества, ни природы – художники, отрицающие выработанные веками средства искусства, рабочие, презирающие технику: лицемеры, т. е. сластолюбцы, стыдящиеся своего сластолюбия, фанфароны, выставляющие напоказ свою трезвость, но выпивающие втихомолку от людей и имеющие какой-нибудь тайный порок. Человек, ничего не пьющий кроме воды, что-то скрывает от своих ближних.

Вот вам пример. Несколько лет тому назад на художественной выставке толпа глупцов осаждала одну картину – вылощенную, зализанную, отлакированную, словно предмет промышленности. Это была прямая противоположность тому, что мы именуем художественным произведением; нечто, напоминающее стряпню Дроллинга, но в то же время отличное от нее, как сумасшествие отлично от глупости или исступленный фанатик – от простого правоверного. В этой кишащей подробностями картине отчетливо видны были даже летящие мухи. Меня, как и всех других, тоже потянуло к этому чудовищному произведению; однако я стыдился своей слабости, ибо это было влечение к отвратительному. Наконец, я заметил, что мною бессознательно руководит своего рода философская любознательность, непреодолимое желание понять, каков мог быть нравственный облик человека, создавшего эту необычайную мерзость. Я внутренне бился об заклад с самим собою, что человек этот должен быть скверным. Я навел справки, и оказалось, что мой психологический инстинкт может торжествовать: я узнал, что этот изверг ежедневно встает с зарею, что он погубил свою кухарку и что он никогда ничего не пил, кроме молока.