Виноватых бьют

Шампанское – рано, а водочки чуть-чуть можно. Согреться, разогреться, заговорить. Бахнул соточку, и сразу ещё. Хорошо-то как стало, господи.

Салатики, рулеты, маринованные огурцы – всё, как любит. Ходила туда и сюда, ещё в халате, вся в мыле, без причёски, но всё равно – боже мой. Тоже молчала. Расскажет сразу после – будет рад, хотели же, планировали. Она трогала живот и улыбалась, и думала: мальчик или девочка – да без разницы, лишь бы (на выдохе) – ага.

За окном стреляли. Цветное крошево вперемешку с темнотой, и звёзды – большие и глазастые – смотрели на эту красоту.

Приготовилась и вышла: платье в пол – новое. Брошку нацепила и серёжки – дарил и одаривал. Калмыков не охнул, сдержался, но расцвёл и обнял её крепко и легко одновременно, как может только любящий муж.

– Ты давай-давай, – кивала, – ешь, чего смотришь.

Он ел и выпивал, она тоже; фрукты и овощи, картошечки немного, с вином временила – может быть, сам догадается.

Вдвоём – хорошо, и дома – тоже. На пятой рюмке развезло. Краснющий, он откинулся на спинку дивана и запыхтел. В глазах – мишура, огни и песни. До курантов – целая вечность, а он – готов. Если пьяный, значит, не считается, как ни крути. Сел ближе, руку на талию, все дела. Лучше сейчас, чем потом: ожидание – хуже смерти.

– Такое дело, – сказал, – ты только не ругайся.

Калмыков посмотрел на неё. Кажется, всё поняла. Жену офицера не проведёшь.

– Только не говори, что опять, – и впрямь поняла.

– Да-да, это последний раз, но сейчас – прямо нужно, больше некому. На месяц всего или на два – как пойдёт. Но я постараюсь. Ну, нормально же всё, правда?

Встала и ушла, закрылась в комнате. Очередную командировку она могла, конечно, вынести – но чтобы так скоро? Только с одной справилась, а теперь другая. А если там чего, а у неё ребёнок, и вообще, разве можно так.

Он стоял возле двери и слушал. Приоткрыл; сказала – уходи. Вернулся на кухню, налил коньяка, лимон брызнул.

Приближался Новый год, а ничего не менялось. Никакого праздника, вечный нескончаемый долг.

Минут за сорок до – накинул бушлат, поправил шапку, и мокрый снег расцеловал его грубое капитанское лицо.

– Отставить радость, – рычал сержант Горбенко, – рано, ра-но!

По слогам и в точку.

– Ну одну конфеточку, ну товарищ сержант…

В центральном проходе выставили столы. Ленкомната опустела, в каптёрке больше ничего. Каждому по два мандарина, сержантам – четыре. Бутылки с газировкой в стройном ряду, сладости в пластиковых тарелках.

– Бреусу не наливать, – хохотали солдаты.

Ждали, и дождаться не могли. Горбенко обозначил: как появится – сразу сядем, а то сожрёте всё, как и не было. Президент не появлялся, хоть луч прожектора широко светил на белой стираной простыне.

Зато Калмыков появился.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – протаранил дежурный по роте.

Товарищ капитан дёрнул головой. Горбенко подорвался и проследовал за ним в служебный кабинет.

Солдаты шептались и не решались. Мандарины смотрели на них спело и сочно. Команды не было, никого не было.

– Может, по одному хотя бы? – предложил Манвелян.

– Да хрен знает, – размышлял Ципруш.

Молчали, думали, боялись.

Сержант Горбенко, матерясь неслышно, вышел на взлётку и прогремел, как в последний раз:

– Десятая рота! Построение на центральном проходе! Форма одежды – пять. Рядовой Бреус, открыть оружейную комнату. Учебная тревога – нападение на штаб!

Вместо жестяных кружек зазвенели приклады, и тяжёлый топот заглушил сторонний шум.

На белом-белом экране появился президент. Он что-то говорил, но никто его не слышал.

Мальчики, подъём!

Рядовой Ципруш получил из дома посылку. Он шёл уверенным командирским шагом по центральному проходу и почти торжественно нёс коробку, намертво обтянутую скотчем.

Накинулись без разрешения. Разорвали в клочья, достали всё, что можно и нельзя: дезодорант, варёную колбасу, зефир в шоколаде.

– Да подождите вы… – просил Ципруш, но ждать никто не собирался.

Делили поровну, ели быстро – чтобы не спалиться.

– А это чего? – не сразу понял Бреус, обнаружив на дне пачку презервативов.

Ципруш выхватил и спрятал в наружный карман хэбэшки. Весь красный и зелёный.

– Ты кого тут собрался? – хохотали солдаты. – Тебе зачем?

– Это брат, – оправдывался Ципруш, – шуточки за двести.

Колбаса и без хлеба улетела быстро – ничего не осталось от домашнего подгона за каких-то полчаса.

Дневальный дал команду строиться. Повылетали на взлётку, запах гражданской еды кинулся вслед.

Сержант Горбенко от нечего делать проверял внешний вид. Смотрел чистоту подшивы, черноту берцев.

– Кантик почему не бритый?

Рядовой Манвелян бросил виновато, что не успел. И плечами дёрнул, подтвердив собственную беспомощность.

– А пожрать ты успел? – накинулся Горбенко. – Колбаса где?

С сержантом не поделились, не вспомнили даже. Захавали, как суки, честное слово. А того не проведёшь – всевидящий и всезнающий. Настоящий, короче.

Наказать – святое дело. Форма одежды номер пять. Пять километров по лесополосе. Бежали строем, дышали через одного. Бреус отставал, Манвелян говорил, что сдохнет.

– До блевоты будем! – не шутил Горбенко. – Чтобы знали!