Виола

Глава 14. О чувстве вины

— Вот, вы, насколько я понял, почитаете жизнь простого современного обывателя…

— обратился студент к жующему профессору после недолгой паузы —

Это же получается, что вы признаёте абсолютное довольство собой, своей рутинной жизнью без какого-либо осознания собственной греховности?..

— Ага! — воскликнул он самоуверенно. — К чему заниматься самобичеванием?

Весь двадцатый век прошёл под лозунгом: «Виноваты все!» и к чему он в итоге привёл?! Революции, войны, тоталитарный режим… А если кто-то и считал себя не виноватым, как это говорится, нормальным и счастливым человеком, то обязательно клеймили «ущербом». Вот мы и все такими являемся… что нам ещё остаётся?! Даже вспоминаются такие стихи:

Найдут предлоги для расправы,

Верша привычный самосуд.

Мы вечно были виноваты,

За это нам и воздадут!

— Я так понимаю, это ваши стихи?..

— Какая разница чьи?!

— И всё-таки это ужасно… Ужасно и пошло!

— Что именно?!

— Быть самодовольным ублюдком!

— Ах-ха-ха, какой же Вы всё-таки забавный!

Сейчас просто время такое, а времена, как известно, не выбирают.

Просто зарубите себе это на носу… не надо себя обвинять, подставляться, а иначе… а иначе, это приведёт к тому, что вот таких виноватых, как вы, закатают в какие-нибудь лагеря, потом в тоталитаризм, ну и в конце концов, в такое же безвременье, как сейчас… Всё циклично, голубчик, всё циклично!

Глава 15. Личная библиотека

Любимым занятием Салманского было чтение книг.

Уединившись в своей небольшой, но довольно уютной комнате, которую сам Салманский невольно сравнивал с башней из слоновой кости, он обычно брал с полки какую-нибудь книгу и с довольным видом располагался в кресле. Как раз неподалёку от серого окна, навевавшего столь же серую скуку, так что Салманскому приходилось занавешивать его лиловой шторой, прежде чем погрузиться в выдуманный им мир.

Однако, стоит признать, изучение литературы не всегда давалось ему легко. Салманский бегло перелистывал страницы, смысл которых был ему не совсем ясен, обещая себе вернуться к ним при случае. А потом, как это обычно бывает у людей с крайне неоднозначным характером, выбивался из сил…

В целом литературные предпочтения Салманского были вполне определёнными. Он трепетно относился к классикам — почётные места в его библиотеке занимали Данте, У. Шекспир, Д. Донн, Э. Марвелл, Д. Китс, Д. Лондон, О. Уайльд, Ж-К Гюисманс, С. Малларме, Т.С. Элиот, О. Мандельштам, Н. Гумилёв, В. Набоков. При этом юноша был совершенно непримирим к современникам и так называемым «середнячкам».

Подобно тому, как Набоков питал явную неприязнь к Достоевскому, Салманский с той же силой испытывал её к Довлатову, являвшемуся, по его мнению, выразителем «болотного» сознания, и главным антагонистом таких авторов, как Набоков и Булгаков, которых — несмотря на их различные взгляды — объединяло глубокое презрение к серому большинству.

А в самом Набокове Салманский ценил прежде всего поэта и только потом писателя, а не наоборот, как многие его поклонники. Но это отнюдь не означало, что он не имел к нему никаких претензий. В нём, равно как и в уважаемом Набоковым Джойсе, он не любил чрезмерный натурализм, любовь к мельчайшим и зачастую неуместным подробностям, что не могло не наводить на мысль о столь ненавистном для Салманского синтезе… о синтезе бульварного и высокого.

Несколько иначе обстояло дело с Булгаковым. Юноша благоговел перед этим чародеем слова… благоговел так же, как тот в свою очередь перед великим и непостижимым Гоголем, которого он ни много ни мало считал своим учителем. А уж романом о Мастере Салманский зачитывался до исступления.

Особенно его привлекал сам этот образ, герой, который не шёл ни на какие компромиссы с толпой, продолжая лихорадочно писать свой роман, но в порыве отчаяния сам же и предал его огню, после того, как его жестоко раскритиковал некий Латунский. Да, это не могло не пленять Салманского, и он, имея склонность к экзальтации, даже старался походить на этого непризнанного писателя.