Виолетта

Кажется, я уже рассказывала тебе, что этот человек был влюблен в нашу страну, которую считал самой потрясающей в мире, и утверждал, что у нас можно встретить любой пейзаж: лунную пустыню, высочайшие горы, первозданные озера, цветущие долины и виноградники, фьорды и ледники. Он полагал, что мы добры и гостеприимны, потому что судил о нас романтическим сердцем, почти ничего не зная о том, как обстоят дела на самом деле. Так или иначе, он решил, что свои дни он окончит здесь. Я никогда этого не понимала, Камило: если можно легально жить в Норвегии, нужно быть сумасшедшим, чтобы прельститься этой страной сплошных катастроф. До отставки ему оставалось несколько лет, и он добился назначения послом в нашу страну, где в ближайшем будущем планировал выйти на пенсию и жить на старости лет. Это было кульминацией того, о чем он мечтал всю жизнь. Он купил себе новый объектив, способный запечатлеть кондора на самой высокой вершине горного хребта, и поселился в скромной квартире с простотой лютеран-скандинавов, над которыми вечно подтрунивала Этельвина, а затем разыскал меня.

Мой последний возлюбленный, Рой Купер, умер год назад. После его ухода я распрощалась с романтическими иллюзиями и не думала, что способна снова влюбиться. Я была полна сил и энергии, женские организации поддерживали меня на плаву, я училась у них и участвовала в их деятельности, я была довольна жизнью и все еще молода; единственное, что я для себя исключала, — новую влюбленность и близость с мужчиной. Гормоны управляют человеческим поведением, Камило, а у меня к тому времени их количество значительно снизилось. В другую эпоху или в другой культуре — скажем, в какой-нибудь деревне в Калабрии — женщина шестидесяти с лишним лет считалась бы старухой и рядилась бы в черное. Именно такой старухой я себя чувствовала в том, что касалось секса, — столько суеты для секундного удовольствия! — но все же кокетство меня не покидало, и, даже потеряв интерес к тряпкам, я красила волосы и носила контактные линзы. Мне льстило, что время от времени кто-то думал, что я твоя мама, а не бабушка.

Харальд постепенно привыкал к моему образу жизни. Так, он регулярно выбирался со мной в Санта-Клару. Он возил меня на своем «вольво», дорога на ферму была такой же удобной и быстрой, как поезд; мы останавливались в деревенских харчевнях на побережье, где подавали лучшую в мире рыбу и морепродукты. «В моей стране еда из этого же сырья совершенно безвкусная», — заметил Харальд, который с таким же почтением относился и к здешним винам. Я навещала Факунду и женщин из нашей группы, а он отправлялся на поиски птиц, которых я видела уже сто раз. Мы останавливались в отеле в Науэле, который уже не был жалким городишкой времен Изгнания с единственной улицей и дощатыми лачугами. Науэль разросся, в нем имелись банк, магазины, бары, парикмахерские и даже сомнительный массажный салон с азиатскими нимфами. Харальд быстро стал моим лучшим другом и компаньоном, мы ходили на концерты симфонической музыки, гуляли по холмам, он приглашал меня на утомительные ужины в посольстве, где мне приходилось играть роль хозяйки, поскольку жены у него не было. Я же таскала его на протестные акции, которые становились все более многолюдными и дерзкими.

Мы еще не знали, что дни диктатуры сочтены; всесильная власть военных рушилась изнутри, и люди теряли страх. Политические партии были запрещены, но они оживились в подполье и готовились к возвращению демократии. Харальд выходил на уличные демонстрации, как на полевые наблюдения: в шортах, жилете с бесчисленными карманами, в ботинках и с фотоаппаратом на шее. Редкое было зрелище: высоченный, светловолосый иностранец, оторванный от реальности, возбужденный, как ребенок на карнавале. «Невероятно!» — восклицал он и фотографировал военных, стоя в двух шагах от них. Каким-то чудом ему ни разу не дали дубинкой по голове и не опрокинули струей из водомета, а от слезоточивого газа его защищали плавательные очки и носовой платок, пропитанный уксусом. Сделанные им фотографии публиковали в Европе.

Тем временем ты убежал из школы и отправился в рабочий поселок, где жил Альбер Бенуа, человек, обнаруживший мертвецов в пещере. Этот французский пастырь стал твоим кумиром. Он проповедовал Евангелие Христа-труженика и Церкви Освобождения, признанное крамольным. Вставал с распростертыми объятиями перед бронетранспортерами и автоматами, чтобы помешать солдатам нападать на мирных жителей; преграждал путь разъяренной толпе, которая собиралась побить солдат камнями, и успокаивал ее прежде, чем ее расстреляют. Однажды он рухнул ничком под колеса армейского грузовика, чтобы его остановить, в другой раз подставил грудь под пули. А ты, Камило, шел позади с местными бедняками, следовавшими примеру Бенуа: раскинув руки, они противостояли узаконенному насилию. Быть может, именно там, среди камней, пуль и слезоточивого газа, ты ощутил в себе зачатки будущего призвания?